Письма Клаудии

 

Моему сыну Дэмиану

 

 

В 1923 году Георг Гроддек, до того как глубоко изучил фрейдистскую теорию, выпустил «Книгу об Оно».

Гроддек выбрал для своей книги форму писем некоего психотерапевта своей подруге. Звали этого персонажа Патрик Тролль.

Спустя полвека я совершенно случайно узнал о Гроддеке, прочел его сочинение и познакомился с Патриком Троллем. С тех пор я десятки раз перечитывал «Книгу об Оно» и непременно находил в ней что-то новое, замечательное, необыкновенно важное именно для меня; читать Гроддека – редкое удовольствие.

Несколько лет назад, отложив в очередной раз прочитанную книгу, я стал фантазировать...

Что написал бы Гроддек, живи он в восьмидесятых? Было бы в его сочинении столько психоанализа?

Я рискнул предположить, что нет.

И продолжал размышлять...

Гроддек давно мертв, и Патрик Тролль умер вместе с ним.

Какие письма написал бы Патрик Тролль наших дней?

Чем дольше я размышлял об этом, тем сильнее мне хотелось перелистать несуществующую книгу.

Ноябрьским вечером 1982 года я уселся за письменный стол и не раздумывая – длительные раздумья мне на пользу не идут – приступил к первому письму.

Я и сейчас отлично помню, о чем думал в тот вечер: «Допустим, я и есть тот самый потомок Георга Гроддека. (А разве нет, собственно говоря?) Или, вернее будет сказать, потомок Патрика Тролля, блистательного психотерапевта из «Книги об Оно». И пишу я бывшей пациентке, а ныне просто подруге... Она уехала. Очень далеко. Но я до сих пор о ней вспоминаю... Ее зовут Клаудией, как мою дочь... Даже более того... Она и есть Клаудия, моя дочка, которая появится на свет через несколько лет... Клаудия, я закрываю глаза и вижу тебя...»

Дописав первое письмо, я закурил сигарету и перечитал письмо – так словно его написал кто-то другой. Теперь я спрашиваю себя: а что если на самом деле так и было?

 

Я закрываю глаза и вижу тебя. Твой пытливый взгляд, лукавую улыбку, умное и нежное лицо.

Как же я обрадовался твоему письму! Сколько лет прошло со дня твоего отъезда? Два или три? Порой мне кажется, что мы в разлуке уже много лет, а иногда – что ты только вчера поднялась по трапу самолета, чтобы лететь навстречу новой жизни.

Ты помнишь? На прощание я подарил тебе «Книгу об Оно». С надписью на первой странице: «Быть здоровым – значит отличать действительность от вымысла».

Что ж... Так оно и есть. Патрик Тролль, автор этих писем, приходится мне прадедом со стороны отца. Твоя феноменальная интуиция не подвела тебя и на этот раз.
Я всегда говорил, что подобное чутье – самый ценный из даров, которыми тебя наделила природа.

Когда я пишу эти строки, перед глазами у меня стоит образ прадеда. Я завидую его таланту, его блистательному уму, оригинальности, а больше всего – литературному дарованию.

Это удивительно – перечитывать письма и сознавать, что их автор не имел понятия о фрейдистской теории строения личности, о бессознательном и вообще о психоанализе.

Мой прадед предвосхитил свое время, стал провозвестником перемен. Его суждения – вне всякого сомнения, психоаналитические – стали еще одним знаком конца
викторианской эпохи и начала новой, индустриальной эры.

Появление психоанализа было сродни революции: не случайно многие специалисты до сих пор готовы любой ценой защищать устаревшие догматы, не допуская ни малейших отклонений.

И откуда у меня такая самонадеянность!
Тоже мне, нашелся закоренелый еретик.

Я в свои тридцать три года имею наглость критиковать «отцов-основателей»...

Хотя почему бы и нет? Если бы Фрейд, Гроддек, да и сам Тролль, робели мыслью, мы не пользовались бы плодами их открытий.

Итак, вперед! Прослыть еретиком не страшно, куда хуже так и не сказать ничего нового...

По правде говоря, сам механизм действия их теорий кажется мне безнадежно устаревшим. Психоанализ напоминает мотор от
«Форда-39», помещенный в новенький автомобиль 1984 года. Мотор сам по себе превосходен и даже сдвинет машину с места, если его немного усовершенствовать. Но он, пожалуй, не самый лучший, едва ли самый надежный и уж точно не самый быстрый.

И все же без этого мотора не было бы всех остальных. Повторяю: всех остальных.

Я собираюсь поделиться с тобой своими собственными мыслями, а в этом деле догмы – не помощники.

Меньше всего на свете мне хотелось бы показаться тебе этаким эквилибристом, который ловко жонглирует словами, стараясь во что бы то ни стало сохранить равновесие. Нет!
Равновесие – это статичность, единообразие, равнодушие, смерть. Идеальным биохимическим балансом организма могут похвастаться лишь трупы.

Меня скорее можно назвать ценителем гармонии, врагом абсолюта, мечтающим примирить А и анти-А. Помнишь символы инь и ян?

Круг означает совокупность, целостность, единство.

С точки зрения статики этот образ не является ни черным, ни белым. Чтобы создать целое, не хватает черного или белого цвета (противоположных друг другу). И вот что интереснее всего: внимательно вглядевшись в древний символ, мы обнаружим, что белое не совсем белое (на нем есть черная точка), а черное – не совсем черное (с белой точкой посередине).

Если добавить статичной картине немного движения, мы сможем представить, как черное и белое постепенно меняются местами, вытесняя друг друга. В какой-то момент белое становится черным, а черное белым, и наоборот. Но всего лишь на мгновение, уже в следующую секунду на белом поле появится черная точка, а в сердцевине черного зародится капля белого.

В мире нет ничего постоянного. И ничего абсолютного тоже нет (даже это утверждение нельзя считать универсальным).

В конечном счете свет не может существовать без тьмы; без страха не было бы храбрости; у каждого явления должна быть противоположность.

Теперь я чувствую себя так, как в день нашей первой встречи в моем кабинете, я расслабляюсь и становлюсь самим собой. Я не забочусь о том, чтобы красиво излагать правильные вещи. Просто остаюсь самим собой.

Позволив себе быть самим собой, можно обрести настоящую гармонию, покой и любовь, можно открыть заветную дверь, что
ведет за пределы твоего собственного сознания.

Туда, где нет условностей, нет забот, нет тревог.

И тогда я понимаю, что значит «нет». Это небытие, всеобъемлющая пустота. Единственное место, где я могу принять все что угодно, потому что в душе моей всему хватит места.

Кришнамурти пишет: «Чашка нужна лишь тогда, когда она пуста». Поначалу эти слова сбили меня с толку. Сколько я ни бился разгадать тайный смысл изречения, ничего не выходило (я только зря напрягал встроенный в голову компьютер).

Разгадка нашлась лишь тогда, когда я, по обыкновению, представил, что чашка – это я. Самая обыкновенная чашка. Полная... Полная молока, решил я... Молоко полезно, питательно, необходимо каждому. Уж если воображать себя чашкой, то исключительно с молоком.

Я представил, как несу свое содержимое туда, где оно нужно больше всего. Но удивительное дело! Чтобы поделиться своим содержимым, мне придется опустеть, а значит перестать быть полной чашкой... Иначе мое молоко так и остынет, а потом потихоньку скиснет...

Нет! Не такой доли я желал бы для себя.

Не такой доли я желаю для себя сейчас.

Я готов опустошить себя...

Чтобы снова себя наполнить...

Чтобы никогда больше не наполняться...

Чтобы исчерпать себя до дна...

Чтобы жить...

 

Надеюсь, ты поспеваешь за безумной гонкой моих мыслей. Если нет, ничего страшного. Быть может, я говорю все это не тебе, а себе самому, а ты лишь предлог, великолепный предлог, чтобы стать самим собой здесь, сейчас и с тобой.

 

А ты, оказывается, питаешь слабость к вопросу «почему?».

Что ж, от него и вправду есть определенная польза.

Он помогает находить объяснения...

Оправдываться...

Избегать ответственности...

Снимать с себя вину...

Оглядываться в прошлое...

Прятаться от реальности...

Какое разительное отличие от полезных вопросов «как?», «что?», «когда?» или «для чего?».

Пристрастие к вопросу «почему?» – один из главных недостатков психоанализа. Постоянные экскурсы в прошлое роднят его с археологией: «раскопки» дают пищу предположениям, на основе которых строится гипотетическая
конструкция.

– Но почему на предположениях? История – это реальность!

Отлично! Расскажи-ка мне, что в реальности произошло в 1492 году.

– Я могу показать тебе книги, в которых говорится об этом.

– Этим книгам можно безоговорочно доверять?

– Ну... Нет, пожалуй, нельзя.

– Идем дальше. Ты знаешь, что творилось в мире сто лет назад?

– Я могу показать фотографии, цитаты из газет, одежду...

– А твоя жизнь?

– Моя жизнь – это мои воспоминания.

– Ну хорошо. Попробуй представить мир, каким ты его знаешь, со всем, что в нем есть, включая руины, фотографии, книги и твои собственные воспоминания... Все, что есть в этом мире здесь и сейчас, совершенно реально. Ты сможешь с полной уверенностью, ни секунды не сомневаясь, утверждать, что он не был создан пять минут назад?

– (В смущении...) Нет, с полной уверенностью, наверное, не смогу. Но у меня все равно остаются мои воспоминания.

– Учти, что твои воспоминания могут оказаться ложными, созданными искусственно.

Ницше пишет о споре гордости и памяти: память настаивала, что все так и было, а гордость утверждала, что ничего подобного быть не могло. Спорщицы посмотрели друг другу в глаза... И память признала себя побежденной.

В конечном счете наше прошлое – это и есть предположение, фантазия, объяснение того, что все стало таким, как оно есть.

Твои воспоминания существуют здесь и сейчас. Не там и не тогда.

Память – очень полезная вещь, спору нет.
В определенных ситуациях.

Но не в том случае, когда мы пытаемся сделать ее фундаментом своей жизни.

Не в том случае, когда мы попадаем в зависимость от нее.

Не в том случае, когда мы говорим: «Меня учили так...»; «Я всегда делал так...»; «У нас в семье было так...»

Вот пример Томаса Харриса.

АКТ ПЕРВЫЙ

В доме супружеской пары.

Жена весь день занималась приготовлением замечательного окорока для своего мужа, первого в жизни – окорока, а не мужа...

Он (пробует). Превосходно. Только зачем ты его обрезала?

Она. Так всегда делают, когда запекают окорок.

Он. Вовсе нет. Я много раз ел окорок, запеченный целиком.

Она. Наверное, если его обрезать, получается вкуснее.

Он. Что за чушь! Почему?

Она (неуверенно). Моя мама так говорила...

Он. Тогда идем к твоей маме.

АКТ ВТОРОЙ

В доме ее матери.

Она. Мама, как правильно запечь окорок?

Мать. Нужно замариновать его, обрезать и положить в печь.

Она (мужу). Вот видишь?!

Он. Сеньора, а зачем его нужно обрезать?

Мать (неуверенно). Ну, знаете... Маринады... Стряпня... Моя мать всегда так делала!

Он. Отлично, тогда идем к бабушке!

АКТ ТРЕТИЙ

В доме ее бабушки.

Она. Бабуля, как правильно готовить запеченный окорок?

Бабушка. Сначала я его как следует мариную, даю постоять часа три, потом обрезаю и кладу в печь.

Мать (зятю). Вот видишь!

Она (мужу). Вот видишь!

Он (совершенно сбитый с толку) Позвольте, бабушка, но зачем же его обрезать?

Бабушка. Боже милостивый, да затем, чтоб окорок в печи поместился. У меня печка такая тесная...

Занавес.

По-моему, лучше примера не найти.

Поставим вопрос по-другому: как распознать действительно ценные воспоминания? Как отличить опыт от предрассудков (обрати внимание на этимологию этого слова: то, что обгоняет рассудок). Вот, пожалуй, главный вопрос, на который предстоит ответить тем,
кто собирается жить здесь и сейчас, не теряя контакта с реальностью.

Точного ответа я не знаю, но могу поделиться с тобой кое-какими предположениями.

1. Опыт универсален, выстрадан многими людьми («на уровне костного мозга», как сказал бы Фриц Перлз). Предрассудки умозрительны.
2. Опыт можно постоянно оспаривать.
   Предрассудки – своего рода догмы.
3. Опыт помогает решать конкретные задачи. Предрассудки заставляют уклоняться от действий.
4. Подведем итоги: опыт обогащает, делает чувства глубже, восприятие острее, воображение изощреннее... Предрассудки обедняют, ограничивают. Это одно из проявлений несвободы.

Мы вернулись к тому, с чего начали. Если здоровье невозможно без свободы, исцеление невозможно без избавления от предрассудков.

Мне скажут, что в основе психоанализа лежит подобный принцип. В теории так оно и есть, однако на деле многие специалисты подменяют «опасные» стереотипы в сознании
своих пациентов другими, «безопасными».

Задача психотерапевта – освободить пациента от предрассудков. Вернуть индивиду свободу, способность решать, действовать, жить... Способность выбирать.

Выбирать и нести ответственность за свой выбор.

Именно ВЫБИРАТЬ. Не предпочитать. Не отметать один за другим неприемлемые варианты, чтобы смириться с тем, что осталось.

Перед нами лежит развилка двух дорог... Одна дорога гладкая и ровная, другая поросла терниями. Я пойду по ровной дороге, потому что тернии могут поранить мне ноги; а ты – потому что идти по ровной дороге приятно и легко. Ты выбираешь, я предпочитаю.

Я рассматриваю альтернативы...

Подчиняясь воле родителей, моральным установкам, социальным стереотипам или религиозным догмам, я снимаю с себя ответственность за свои действия. (Во всяком случае, лгу я самому себе – тот, кто подчиняется, не ошибается.)

Спору нет, родители, религия и общественная мораль достойны нашего уважения, однако человек взрослый, самостоятельный, не привыкший обманывать себя, не станет за ними прятаться.

Он выбирает и несет ответственность за свой выбор.

Осторожнее с выбором! Мы ответственны за каждый поступок, каждое слово, каждое событие, которое произошло из-за нас, за все, что мы сделали, и за то, чего не сделали, за все, что сказали, и за то, о чем промолчали; не отвечаем мы лишь за свои чувства (за чувства как таковые, а не за связанные с ними поступки). Своих ощущений мы не выбираем и контролировать их не можем.

Так-то...

Ты спрашивала, почему я стал врачом.

Откровенно говоря, я и сам не знаю, а если бы знал, наверняка предпочел бы поскорее забыть. Зато если бы ты спросила, для чего я стал врачом, я ответил бы очень просто: чтобы расти и развиваться как личность.

 

 

Моя дорогая подруга,

 

Так, так...

Ты просто завалила меня вопросами. Дописав последние строки своего письма:
«Я стал врачом для того, чтобы расти и развиваться как личность», я вспомнил слова доктора Саславски (которую я привык считать своей «мамой» в профессиональном плане): «Пациенты – это лишь ступени нашего собственного роста».

Истинная правда!..

Представляю, как ты изумилась.

– Как? Мы – всего лишь ступени? Значит, вы не врачи? Вы не помогаете нам? Вы нас используете?

И еще сотни вопросов, которые, как мне отлично известно, могут пронестись в твоей головке за полминуты.

Но не будем спешить...

Начиная работать с очередным пациентом, я помимо всего прочего стараюсь объяснить ему, что выздоровление – плод совместных усилий. Не только он выбирает меня своим врачом, но и я должен принять – или не принять – его в свои пациенты.

В таких случаях я привык полагаться на интуицию. Если этот человек мне симпатичен, если его случай пробуждает во мне интерес, если я чувствую, что хочу и могу ему помочь, то почему бы и нет?

На то, чтобы разобраться, обычно уходят два-три сеанса, потом мы начинаем работать вместе.

Повторяю: ВМЕСТЕ.

Никаких иерархий.

Я не мудрец, что посмеивается над дурачком, не наставник, поучающий школьника. Терапевт и пациент – разные люди с разным опытом, разным образом жизни и мысли, разными чувствами.

Не более того... Я беру на себя смелость судить о чужих проблемах лишь потому, что лучше осведомлен в некоторых – сугубо профессиональных – вопросах.

Это мое единственное преимущество; пациент знает о себе самом значительно больше, чем я.

Когда мы вместе, возможностей для развития становится больше во много раз. И не только для моего клиента (раньше это слово мне не нравилось; теперь я нахожу его куда более подходящим, чем слово «пациент»), но и для меня самого.

Нормальное общение с другим человеком всегда обогащает нас, особенно если у нас есть что дать ему взамен.

Отдавать – значит приобретать, как ни парадоксально это звучит.

Отдавая, я чувствую себя так, будто что-то получаю взамен. И наоборот: получая, мы расстаемся с частицей самих себя.

Между прочим, отдавать, одалживать и дарить – совершенно разные вещи.

Отдавая то, что прежде принадлежало нам, мы одновременно берем что-то себе: это обоюдный процесс. То, что было моим, переходит к тебе, а взамен мне достается твоя благодарность.

Дарить – процесс односторонний: отдавая подарок, взамен ничего не ждут. Чаще всего мы дарим то, что никогда не было в полном смысле нашим. (Диск, который я купил своему другу, на самом деле мне не принадлежал.)

Наконец, одалживать означает отдавать что-то другому человеку, рассчитывая на выгоду или хотя бы равную компенсацию. Мы передаем свою собственность во временное пользование и надеемся, что нам ее вернут, возможно, даже с процентами. Итак, отдавая, мы получаем что-то взамен, делая подарок, ничего не получаем и ни на что не рассчитываем, одалживая, надеемся получить больше, чем отдавали.

Теперь ты понимаешь, почему я говорю, что, выбирая, мы развиваемся и растем?

Секрет успеха психотерапии не в правильном диагнозе и не в подходящих рецептах. Куда важнее продуктивное взаимодействие врача и пациента.

На чем должно быть основано такое взаимодействие?

На любви.

Да-да. Любовь! Когда-нибудь мы поговорим об истинном значении этого слова, изношенного, потертого, истрепанного, застиранного. Пока скажу лишь одно: чтобы помочь пациенту, я должен полюбить его в самом лучшем и высоком смысле.

Меня сотни раз спрашивали, опасно ли это – любить своих пациентов. Для меня нет, а для пациента психотерапия в известной степени опасна всегда.

Как-то раз Фриц Перлз (создатель гештальттерапии) занимался с женщиной, несколько раз пытавшейся свести счеты с жизнью. Поговорив с психотерапевтом, пациентка поняла, что на самом деле хочет убить не себя, а своего мужа.

После завершения сеанса она поспешила домой и предприняла покушение на супруга.

Конечно, это случай из ряда вон выходящий, но я все равно рад, что эта дама смогла разобраться в себе и перестала думать о самоубийстве.

Порой мне кажется, что если бы каждый злоумышленник получил возможность высказаться, то и преступлений, возможно, стало бы меньше.

Так или иначе «серьезное» лечение всегда опасно, но игра, на мой взгляд, стоит свеч.

 

 

Дорогая подруга,

Когда я получаю твое письмо, сердце у меня в груди заходится от радостного волнения. Я неторопливо изучаю конверт... Марку... Почерк... На этот раз ты старательно выводила буквы? Или торопилась?

Прежде чем приступить к чтению, я мысленно обращаюсь к тебе.

С каждым письмом я получаю частичку тебя самой... То же самое с моими письмами...

Я представляю, будто я конверт. В меня кладут письмо к тебе, аккуратно заклеивают, пишут на мне адрес и несут на почту...

Дальше грядет самая неприятная процедура: погашение марки. Ой!

Вместе со случайными попутчиками, другими письмами, меня укладывают в мешок и грузят в самолет.

Мне предстоит путешествие на север. Дорогу я коротаю в компании собратьев. Миллионов писем, как две капли воды похожих на меня. Или совсем непохожих...

Вот письмо матери к сыну; под ним счет; вот здесь, сбоку, поздравление с Рождеством, а чуть дальше нарядный буклет с огромными буквами и множеством картинок (интересно, что они продают?).

Самолет приземляется...

После сортировки нас укладывают в кузов грузовика.

Наконец я попадаю в сумку почтальона... Уже совсем близко! Раздается звонок... Дверь открывается и... На пороге ты!

Какое наслаждение оказаться у тебя в руках!

Один твой взгляд делает меня счастливым.

Ты садишься за стол и ласково проводишь по мне пальцем... Бережно, едва дыша, ты вскрываешь меня и достаешь письмо... (Мне так нравится твоя медлительность.) Ты читаешь. Смотришь в потолок... Снова принимаешься читать и улыбаешься.

Потом ты аккуратно складываешь письмо.

Я снова ощущаю прикосновение твоих нежных пальцев.

Ты относишь меня в свою комнату и прячешь в ящик секретера вместе с другими письмами, украшениями, связкой ключей и «Маленьким принцем». Так я попадаю в твою сокровищницу.

Теперь мое место здесь...

Время от времени ты открываешь ящик и смотришь на меня. Порой я чувствую твою близость даже на расстоянии.

Сегодня ты положила поверх меня новое письмо, прикасаясь к нему так же ласково, как прежде прикасалась ко мне, и я почувствовал укол ревности. Я старше и значительно важнее.

Я чувствую себя звеном – одним из звеньев – главным звеном – цепи, что связывает тебя с Хорхе... Со мной самим.

***

Возвращаясь из мира грез, я чувствую, что моя фантазия помогла нам стать еще ближе, чем прежде.

Как это здорово – вновь и вновь спешить к тебе, вновь и вновь ждать встречи с тобой.

Как это здорово – любить тебя!

Как здорово, что ты есть!

 

 

Клодетт,

Судя по всему, поток твоих вопросов неиссякаем. Тебе и вправду интересно мое мнение о взглядах психоаналитиков на проблему неврозов?

Психоанализ предлагает поистине блестящую теорию возникновения и развития неврозов. Однако совсем не обязательно иметь представление о движении электронов и воззрениях Александра Вольта, чтобы вкрутить лампочку или починить утюг.

Для таких вещей вполне хватит здравого смысла, житейского опыта и эмпирических знаний.

Невротик – тот, кто не получает удовольствия от жизни.

Он тот, с кем вечно что-нибудь случается.

Тот, кто постоянно испытывает дискомфорт.

Тот, кто манипулирует другими и самим собой.

Невротик проводит полжизни,
создавая себе препятствия, и еще
полжизни – преодолевая их.

Замечательная фраза, емкая и верная.

Ты спросишь: а как его узнать? Строго говоря, невротика отличают четыре основных свойства:

1. инфантильность;
2. ангедония (каково словечко!);
3. прерывание контакта;
4. размывание границ личности.

1. Инфантильность. Это проблема взросления, то есть постоянного процесса личностного роста, который состоит в том, чтобы перейти от поддержки среды к самоподдержке.

Понятие процесса связано с представлениями о времени и постепенных изменениях.

Рост означает расширение эго.

Постоянный процесс не имеет ни начала, ни конца, он продолжается на протяжении всей жизни человека.

На поддержке среды и самоподдержке я подробно остановлюсь в другом письме.

2. Ангедония. Это отсутствие счастья, неспособность радоваться тому, что ты делаешь.

Неважно, сколько усилий было затрачено человеком, чего он достиг и насколько важен был для него успех. Невротик не позволяет себе получать удовольствие, наслаждаться, быть счастливым.

3. Прерывание контакта. Это механизм нарушения нормального течения процессов, которые развиваются и заканчиваются естественным путем.

Прерывать, согласно словарю, – значит «нарушать связь между людьми, предметами и явлениями».

Я никогда не доберусь из пункта А в пункт Б, если стану делать по дороге бесконечные привалы.

Все мы порой испытываем смущение. Когда я смущен, у меня есть два пути:

а) выйти из состояния смущения;

б) пребывать в смущении.

В первом случае мы имеем дело с прерыванием. На первый взгляд может показаться, что я ловко выпутался и вернул себе покой, однако на самом деле я «победил» страх перед смущением, не разобравшись, что его породило.

Смущение показывает, что я нахожусь в контакте с действительностью. И что-то в этой ситуации меня беспокоит. Во втором случае, когда я не прерываюсь, я переживаю смущение.
Я не убегаю от действительности, а даю возможность процессу завершиться естественным путем.

Прерывая, мы становимся заложниками проблем и обрекаем себя на новые прерывания.

4. Размывание границ личности. Это, вероятно, самый явный признак невротического поведения. Мы от рождения знаем, что наша кожа отделяет нас от внешнего мира. Но стоит лишь раз в этом усомниться, и к нам вплотную подступает болезнь.

Когда мне кто-то говорит о том, что его волнует, что ему нравится или что у него болит, я всегда остаюсь самим собой, понимая, что этот человек вне меня и поэтому мне ближе то, что действительно мое. В конце концов, своя боль ближе.

Не стоит бросаться выражениями «твои проблемы» или «его проблемы»... Для меня в этих фразах заключается суть понятий вне и внутри. Если бы мы не нарушали границ нашей собственной кожи, в мире стало бы куда меньше войн и преступлений, а их бесчисленные жертвы получили бы шанс умереть в своей постели.

Если мы и вправду хотим помочь своим пациентам, нам ни в коем случае нельзя забывать об этом.

Если хоть один невротик научится различать «свое» и «чужое», если он перестанет прятаться от реальности, начнет радоваться жизни, будет доверять самому себе и отвечать за свои поступки, мы потеряем очередного клиента, а он сможет начать новую жизнь.

 

 

Дорогая подруга,

Писать тебе – одна из величайших радостей в моей жизни...

Я очень рад, что тебе нравятся мои письма, и еще больше рад самой возможности их писать...

Напиши я «но еще больше рад...», все предложение приобрело бы совсем другой смысл.

Словечко «но» – своеобразная лингвистическая ловушка. Произнося его, мы частично или полностью отрицаем сказанное ранее.

«Сам я против негров ничего не имею, но...»

И сразу становится ясно, что этот тип определенно имеет что-то против негров.

Я стараюсь употреблять слова в истинном их значении. Это помогает серьезнее относиться к самому себе.

Всякий раз, когда мне хочется произнести слово «но», я стараюсь заменить его на «кроме того». Если замена подходит, я выбираю эту форму. Если нет, остаются два варианта: либо я сам не верю в то, что хотел сказать, либо намеренно противопоставляю вторую часть предложения первой, чтобы подчеркнуть ее значимость или родить новый парадокс.

В такие минуты я начинаю по-новому осознавать, что в моей душе есть темные, неизученные зоны.

ОСОЗНАВАТЬ! Обрати внимание на это слово!

Когда я впервые читал Перлза, мне бросились в глаза выражения, с помощью которых автор описывает процесс выздоровления.

Оказывается, осознавать и понимать – совершенно разные вещи!

Глагол «понимать» означает конкретное, рассудочное, продуманное действие. За словом «осознавать» стоит действие универсальное, всеобъемлющее; согласно теории гештальта, мы воспринимаем окружающий мир всем своим существом.

Сам Фриц Перлз в конце жизни почти отказался от термина «гештальттерапия» и предпочитал называть свой метод «терапией осознания» (awarenesstheraphy).

В своих письмах я часто называю гештальт разновидностью психологии или терапевтической практикой, хотя это не совсем справедливо: перед нами целая философская система, своеобразное учение о жизни.

Опять я отвлекся!

Вообще-то я собирался поговорить о лингвистических ловушках.

Дело в том, что общепринятый язык, на котором мы разговариваем с окружающими, не всегда точно передает то, что мы хотим сказать на самом деле.

ИНОГДА Я – ЭТО Я,

А МОИ СЛОВА – ЭТО МОЯ МАСКА.

Допустим, я хочу сказать: «Вчера ты так меня взбесила, что я был готов шарахнуть тебя по голове табуреткой».

Однако на деле я говорю: «Злость часто затмевает нам разум». (???)

Обрати внимание на двусмысленность, неопределенность и ложную корректность этого предложения: «Злость (чья? отчего? на кого?) часто (насколько?) затмевает (каким образом?) нам (кому?) разум».

Или другой пример. Я говорю: «Не хочешь выпить чашечку кофе?» – вместо того, чтобы сказать: «Мне очень хотелось бы выпить с тобой кофе. Пойдем со мной, пожалуйста».

Мы часто облекаем свои мысли в вопросительную форму.

Такова наша словесная маскировка.

За каждым вопросом, который мы задаем вслух, скрывается утверждение, которое мы не решаемся произнести.

Спрашивая, мы скрываем свои мысли, не проговариваем их до конца.

Вопросы – идеальные словесные маски: они позволяют нам говорить, не высказывая собственных мыслей.

Зачем я прибегаю к маскировке? Чтобы добиться любви окружающих. Чтобы меня признали, приняли, радовались, что им удалось познакомиться с таким симпатичным парнем. Я боюсь, что меня отвергнут, покинут, осудят, не будут любить.

Тогда я открываю баул с театральным гримом и начинаю творить себе личину: накладной нос идеальной формы, немного румян, изящные туфли, костюм и галстук (не стоит забывать о хороших манерах)... Теперь я готов притворяться, изворачиваться, лгать...

Ты принимаешь мою личину, любишь мою личину, восхищаешься моей личиной... Если маска вышла недурно, ты никогда не почуешь обмана.

Но в один прекрасный день мне надоест притворяться, и я начну тосковать. Мне захочется, чтобы ты любила меня. Меня настоящего.

Я сниму картонный нос, смою грим, сброшу шляпу, ботинки, костюм и галстук. Запихну все это в баул ненужных воспоминаний и засуну его куда-нибудь подальше, чтоб не путался под ногами.

Вот так

Теперь я стал самим собой.

Посмотри на меня.

Коснись меня.

Вдохни мой запах.

Послушай меня...

Это я.

 

Конечно, теперь меня значительно чаще отвергают и значительно меньше любят, но (в этом случае сгодится слово «но») в один прекрасный день я встречу тебя, и ты примешь меня таким, какой я есть... Как здорово! Только вообрази. Как здорово!

 

МНЕ НЕ НУЖНЫ ТВОИ МАСКИ!

МНЕ НУЖНА ТЫ!

 

 

Клаудия,

 

Куда ты так спешишь? (Ну вот, снова вопросы.)

Не торопись... (Опять не то.)

Не торопи меня.

Я говорил не о понимании, а об осознании.

Задавшись целью «правильно говорить» и
собрав воедино все накопленные человечеством знания о грамматике, семантике и этимологии, мы скорее всего сделаем свою речь более гладкой, но едва ли станем лучше понимать собственные слова.

Один из путей к такому пониманию (возможно, есть и другие, более надежные) – возвращение словам подлинного смысла.

 

Еще одна ловушка, которую я собираюсь подробно рассмотреть, – словосочетание «я должен».

Знаменитый сыщик заходит в комнату и застает в ней вооруженного пистолетом гангстера. На полу валяется труп его лучшего друга.
Убийца безропотно позволяет сыщику защелкнуть у себя на запястьях наручники и отвести себя к полицейской машине, с отсутствующим видом повторяя: «Я должен был это сделать! Он слишком много знал!»

 

Он и вправду не мог поступить иначе? Что означают слова «Я должен был это сделать»?Кто его заставил?

Каждый из нас почти ежедневно оказывается в таком положении, когда произносит:
«Я должен».

Эти слова означают несвободу, зависимость, задолженность («должен» значит «в долгу»).

Вместо «должен» я стараюсь говорить: «я предпочитаю» или «я решил». Так проще помнить об ответственности и с радостью приниматься даже за неприятные и нелюбимые дела. Работа, которую ты «должен» выполнять, не приносит радости.

Всем нам приходится делать то, чего совсем не хочется. Зачастую мы сознательно отказываемся от веселья и отдыха в пользу весьма скучных и тяжких вещей (работы, например).

Выбирая и решая, мы несем ответственность за свои действия, управляем своей жизнью, остаемся самими собой.

Подобные примеры найдутся у каждого.

Попробуй составить список того, что ты должна сделать. Напиши шесть-семь предложений, все, что придет на ум...

Я должна…

Я должна…

Я должна…

Я должна…

Я должна…

Я должна…

А теперь замени в этих предложениях «должна» на «предпочитаю», «решила» или «хочу»...

Я решила, предпочитаю и хочу…

Я решила, предпочитаю и хочу…

Я решила, предпочитаю и хочу…

Я решила, предпочитаю и хочу…

Я решила, предпочитаю и хочу…

Я решила, предпочитаю и хочу…

Примерь новые предложения, как примеряют платья, посмотри, как они тебе...

Возможно, кое-что из этого списка покажется тебе никуда не годным, но не торопись с выводами. Не спеши зачеркивать то, что написала, рано или поздно ты поймешь, что была права.

В жизни не так уж много вещей, которые мы действительно должны делать: есть, пить, спать... Что там еще?

Тот, кто все время повторяет: «Я должен», несет на плечах тяжкий груз: страдает, жалуется, плачет и продолжает нести...

У того, кто говорит: «Я выбираю», груз не менее тяжкий, но он располагает какой-никакой повозкой, чтобы доставить его на место. Он тяготится своей ношей куда меньше, поскольку сможет избавиться от нее, как только пожелает.

Вышло довольно наивно. Пожалуй. Мне нравится быть чуточку наивным.

Если бы я мог, я присылал бы тебе вместо писем картины, рисунки и скульптуры, чтобы ты могла воочию увидеть мою душу, прикоснуться к ней.

К несчастью, я неважный художник, так что приходится доверять чувства и мысли бумаге, старательно подбирая правильные слова, хотя их и не всегда достаточно.

Я знаю, ты все равно меня поймешь.

 

 

Солнце,

песок и

море,

тишина и

покой,

желтое и

синее,

ветер,

свети

музыка...

...Все это я на пляже, в отпуске.

 

 

Дорогая,

 

Я думаю, лучше всего будет начать с Кришнамурти.

Я, по крайней мере, начинал именно так.

Получив диплом, я работал сначала в городской больнице, потом в разных клиниках, а потом по примеру коллег отправился в свободное плавание.

Для моих собратьев, избравших психоанализ, картина была предельно ясна: индивидуальная терапия, групповая терапия, обучающая терапия и ничего больше.

Для меня такой путь не годился. Я знал, что психоанализ – это лишь один из видов психотерапевтической практики – а в целом их более семидесяти разновидностей, – и решил сделать собственный выбор.

В клиниках я имел дело почти исключительно с психическими заболеваниями. Для работы с такими пациентами главное – это уравновешенность, прямота и откровенность. Все остальное – рецепты, клинические исследования, режим – было не более чем дополнением к тому, что Балинт называл «слабодействующим ядом», и я довольно быстро привык использовать его с величайшей осторожностью, назначая дозы вполне достаточные, но не слишком сильные, чтобы избежать интоксикации, отторжения и побочных эффектов.

В те времена я верил, будто это я лечу своих пациентов. От шамана из дикого племени, заклинателя грозных богов, меня отличала лишь эпоха, в которой мне довелось жить.
Впрочем, мой случай куда тяжелее: в глубине души я и сам считал себя богом, хоть ни за что в этом и не признался бы.

Позже мои представления изменились: лечил не я, лечила медицина (медицина, искусство исцеления). Какая патетика! Какое высокомерие! Какое самомнение! Какая глупость!

Лишь много позже я понял, что медицина не имеет ничего общего с искусством исцеления, да и сам я, как ни горько признавать, отнюдь не великий врачеватель.

За исключением хирургии (которая в действительности не лечит, а лишь отсекает пораженные ткани) и антибиотиков, медицина сводится к уходу за пациентом, наблюдению за «процессом выздоровления» и своевременной выдаче таблеток, чтобы ускорить этот процесс или просто снять боль.

Что же остается медикам?

Наблюдать.

Гинекологам хорошо известно, что девять из десяти родов протекают благополучно без всякой медицинской помощи. Лишь в одном случае из десяти требуется минимальное вмешательство акушеров.

В психиатрии ситуация очень похожая.

Опять мы отвлеклись...

Вскоре я уже неплохо разбирался в своей дисциплине. Я читал всю специальную литературу, которую только мог достать: книги по биологической психиатрии, психоанализу, кондуктивной терапии, психофармакологии и даже символической терапии. Все годилось, и все мне помогало.

Через некоторое время я открыл частную практику на дому. Методы лечения приходилось подбирать интуитивно. Если для психотиков необходимы внимание и заинтересованность в их личности, то почему то же самое не могло пригодиться и для невротиков?

Я интерпретировал слова пациентов, корректировал их поведение, давал советы, выписывал рецепты, а главное, старался сделать так, чтобы больные сами вставали на путь исцеления.

Часто моим пациентам, несмотря на все мои усилия, становилось лучше. Теперь я понимаю отчего. Больше всего больные нуждались в любви и внимании. Искренний интерес к их бедам помогал разорвать порочный круг тревоги, фрустрации, апатии... и снова тревоги.

 

В один прекрасный день мне в руки попалась книга Морено «Психодрама». «Вот оно!» – подумал я. Наконец-то удалось найти вполне конкретную, гибкую и действенную методику.

Недолго думая я разыскал коллег, практиковавших психодраму.

Вскоре мне довелось понаблюдать новый метод в действии, и меня мгновенно заразил его динамизм, однако теоретический язык психодрамы, почти полностью заимствованный из
психоанализа, меня совершенно не устраивал.

Кто-то посоветовал мне книгу Томаса Харриса «Я о'кей, ты о'кей». Книжка оказалась типичным бестселлером, написанным в крикливом американском стиле, но именно из нее я почерпнул мысль о том, что психоанализ и психодраму можно совместить в рамках одного метода.

Потом я обратился к Эрику Берну. Его работы подсказали мне несколько весьма действенных приемов, которыми я до сих пор охотно пользуюсь. Приемов простых, понятных, наглядных, а главное, эффективных.

Несколько лет мне вполне хватало Берна, психодрамы и собственной интуиции. Постепенно я приобрел небольшой опыт и держался во время сеансов куда увереннее.

В то время я снова повстречал Сулему Леонор Саславски, Джули, мою «крестную» в профессиональном плане.

С Джули я познакомился за несколько месяцев до получения диплома. Мы с друзьями создали молодежный театр, и я несколько раз вел спектакли.

Как-то вечером, после представления, меня представили доктору Саславски. Мы разговорились, и оказалось, что моя новая знакомая – врач-психиатр. Я рассказал Сулеме, что мне осталось сдать три предмета и что я тоже собираюсь посвятить себя психиатрии.

Джули протянула мне свою визитку и предложила:

– Когда защитишься, если хочешь, приходи ко мне в клинику. Возможно, я смогу взять тебя в свою группу.

Я защитился в пятницу, двадцать третьего мая, а двадцать шестого, в понедельник, пришел в клинику и спросил, можно ли видеть доктора Саславски. Джули занималась с пациентами. Я прождал два часа. Джули сразу меня узнала и спросила, чего я хочу. Я залепетал, что она предлагала мне работу в госпитале и
что я...

Джули прервала меня и повторила свой вопрос. Я пробормотал, что почел бы за честь, если бы прославленная кафедра психиатрии столь замечательной клиники...

Джули фыркнула, окинула меня взглядом и в третий раз спросила, чего я хочу.

Я ответил:

– Учиться.

– Отлично, завтра в семь тридцать.

Я проработал в команде Джули два тяжелых и весьма плодотворных года. Через два месяца после того, как меня приняли на кафедру, нас позвали осмотреть пациента,
доставленного в хирургическое отделение.
Джули осмотрела больного, пробежала глазами историю болезни, поговорила с лечащим врачом и выписала рецепт. Из хирургии мы направились в бар. По дороге я безапелляционно заявил:

– Ни за что не стал бы выписывать это
лекарство.

Джули резко остановилась, повернулась ко мне и произнесла:

– Ты нет. А я да.

(Лишь много лет спустя я сумел оценить «педагогические приемы» Джули.)

После моего ухода из клиники мы не встречались несколько лет. Как-то раз Лита попросила рекомендовать ей какого-нибудь терапевта-женщину. Литу я просто обожаю, а потому сразу подумал: «Какого-нибудь? Вот еще, самого лучшего». А кто у нас самый лучший? Разумеется, доктор Саславски!

И я тут же начал поиски. Номер Джули нашелся на визитке давно закрытой социальной службы. Я позвонил ей. Мы встретились. Была суббота, зимнее утро, одиннадцать часов.

Когда мы вдоволь наговорились, было уже воскресенье, девять утра.

Разумеется, речь зашла о работе, и я подробно рассказал о своих сеансах. Джули воскликнула:

– Да ведь это гештальт!
– Что?

– Гештальт...

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.
Джули вскочила на ноги, закурила, прошлась по комнате, потом наклонилась ко мне и крепко поцеловала. Она сказала:

– Похоже, тебе пора познакомиться с основами гештальтфилософии.

И, как всегда, не дожидаясь ответа (или зная его заранее), она открыла книжный шкаф и принялась доставать книги.

– Эта, эта, эта не пойдет, эта потом, эта, и эта, и эта тоже...

Джули вернулась за стол с целой кипой книг.

– Прочти, а потом поговорим. Начать лучше с этой книги, – она протянула мне «Первую и последнюю свободу» Кришнамурти.

– А какое отношение к психотерапии имеет индуистская философия?

Джули прикурила очередную сигарету (я не устаю поражаться, как можно выкуривать их с такой скоростью) и сухо повторила:

– Прочти, а потом поговорим.

И я, мятежник, индивидуалист, скептик, враг дисциплины, но прежде всего редкостный болван, покорно засел за книги...

Так я узнал о Кришнамурти.

Истина открывалась мне, проступая словно изображение на фотопленке. Как все просто, как глубоко и точно... Я был поражен.

Кришнамурти говорит: «Не важно, согласны ли вы со мной. Не важно, запомните ли вы мои слова. Не изучайте меня, не следуйте за мной, не подчиняйтесь мне. Почувствуйте меня».

И я почувствовал, вне всякого сомнения.

 

 

Клаудия,

 

Сохранить эти письма, чтобы со временем их мог прочесть кто-нибудь еще – замечательная идея.

Откровенно говоря, я не знаю, представляют ли мои мысли хоть какую-то ценность, однако, если в один прекрасный день они кому-то пригодятся, будет просто здорово.

Возможно, у моего прадеда именно так родился замысел «Книги об Оно».

И вот спустя полвека меня посещает та же мысль и со временем превращается в мечту.

Пусть эта мечта живет во мне... Обретает плоть, становится зримой, перерастает в желание.

Я стану беречь его, питать, растить, и в один прекрасный день у меня появится конкретная идея. Останется только составить план действий: выработать стратегию, определить тактику и приступить к реализации.

Мысль, мечта, желание, идея, план, стратегия, тактика и реализация – самый короткий и надежный путь к воплощению в жизнь любого замысла.

Идея несет в себе образ будущего; этим она отличается от ожидания (синонима чаяния и надежды).

Ожидая, я остаюсь пассивным: сижу себе и недоумеваю, что же так долго ничего не происходит.

В противопоставлении идеи и ожидания заключается различие двух жизненных позиций.

Идея – первый шаг к реализации желания («я хочу», «я собираюсь», «сделаем так»).

Ожидание прочно связано с понятием необходимости («мне нужно», «для меня это очень важно»), с тем, что мы справедливо или ошибочно считаем нужным.

 

Словосочетание «мне нужно» еще одна лингвистическая ловушка вроде коварного «я должен».

 

П а ц и е н т. Мне нужно поговорить с Мартой.

Я. Нужно?

П а ц и е н т. Да, мне это просто необходимо.
Я. А что будет, если не поговоришь?
П а ц и е н т. Ну... Мне будет очень плохо.

Я. Речь идет о жизни и смерти?

П а ц и е н т. Да.

Я. Не верю.

П а ц и е н т. Ну, чтобы прямо о жизни и смерти... Нет.

Я. Скажи, ты нуждаешься в Марте так же сильно, как, например, в кислороде?

П а ц и е н т. Да нет, конечно.

Я. Тогда попробуй сформулировать свою мысль как-нибудь по-другому.

П а ц и е н т. ...Мне хотелось бы поговорить с Мартой.

Я. Не то.

П а ц и е н т. ...Для меня очень важно поговорить с Мартой.

Я. Не то.

П а ц и е н т. Мне не помешает поговорить с Мартой.

Я. Весьма распространенное клише. Не помешает? А если Марта пошлет тебя ко всем чертям? Все равно не помешает?

П а ц и е н т. Но я и вправду хочу поговорить с ней.

Я. Повтори-ка.

П а ц и е н т. Я хочу поговорить с ней.

Я. И как, по-твоему, это звучит?

П а ц и е н т. Хорошо. Просто отлично.

Я. Постарайся понять, необходимость – это когда нет выбора. Ты говоришь: «мне нужно» и снимаешь с себя ответственность (от слова «отвечать»). Словно необходимость существует отдельно от тебя. Ты здесь ни при чем. Ты подчиняешься тому, что сильнее тебя. Зато, произнося «я хочу», ты прямо и ясно заявляешь о своем собственном желании.

 

«Я хочу» – значит я выбираю.

Когда я нуждаюсь в чем-то, речь может идти только об уповании. У меня нет конкретного образа будущего, есть лишь надежда на него или страх перед ним.

Маскируя свои желания необходимостью, я медленно разрушаю собственную личность.

 

Кстати, вот наглядный пример того, откуда берутся наши страхи.

Страх – результат мыслительной деятельности человека, «былая фрустрация, перенесенная в будущее».

Реален только сегодняшний день, прошлое и будущее – порождения нашего воображения, в действительности они не существуют.

Нам стоит набраться смелости и признаться себе, что стоящая перед нами печальная необходимость – не что иное, как «безнадежность», не отсутствие надежды, а бездонная пропасть между надеждой и сознанием ее тщетности.

Эта мука бесконечна.

Впрочем, существует настоящая безнадежность. Полное отсутствие всяческих надежд, когда впереди не ждет вообще ничего.

Спасение в том, чтобы радоваться каждой мелочи, проживать каждый миг во всей его полноте, ценить сегодняшний день (здесь и сейчас).

Другого пути нет. Послушав меня, иной воскликнет: «Это слишком тяжело!» Да, это невероятно тяжело. И что с того?

Куда проще вовсе не соприкасаться с реальностью. Убежать в прошлое или в будущее. Вновь и вновь прокручивать в голове сотни вариантов развития событий... Лучше даже не сотни, а тысячи... А почему не миллион?

Почему бы не остаться навеки в мире фантазий? Грезить! Молить Бога или судьбу, чтобы они смилостивились над нами; отдать себя в руки ворожеям, астрологам и гадалкам, чтобы как следует подготовиться к завтрашнему дню.

Я вспомнил старый анекдот о пожилом сеньоре, который пришел в психиатрическую больницу и увидел, как пациенты прыгают в бассейн с радостными криками: «В четверг будет просто классно!» Старичок спросил у санитара:

– А что должно случиться в четверг?
Санитар ответил:

– В четверг бассейн наполнят водой.

 

 

Клаудия,

 

«Счастье – это когда все, что должно произойти, происходит».

Это сказал Барри Стивенс.

А теперь это говорю я.

Я забираю эти слова себе.

Теперь они мои.

«Счастье – это когда все, что должно произойти (именно!), происходит».

 

 

Дружочек,

 

Что правда, то правда. Жизнь трудна... И все же она прекрасна, прекрасна настолько, что это делает ее немного легче.

Когда все становится слишком уж сложно и скверно, я стараюсь сохранять трезвый взгляд на вещи и решать проблемы постепенно, не делая над собой героических усилий. (Я не слишком жалую героизм.)

Почти все в нашей жизни к лучшему.
Проходит совсем немного времени, и я понимаю, что пережитое пошло мне на пользу, подарило мне новый опыт; несчастья тоже помогают нам расти.

Представь, что ты допустила ошибку.

Что ты делаешь в таком случае?

Как справляешься?

Можно воспринимать каждый просчет как катастрофу.

Ошибиться – значит потерпеть поражение.

Потерпеть поражение – значит обмануть собственные упования.

Наши упования основаны на стереотипах.

Предубеждение – это заведомо ложный посыл.

Ложный посыл – крепко запертая дверь.

 Переживая очередную ошибку как поражение, мы закрываем перед собой еще одну дверь.

Ошибаясь, мы приобретаем новый опыт (без ошибок не бывает роста).

Ошибка – это шанс что-то изменить, проявить себя в творчестве. Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы признать собственную глупость.

Да, я делаю глупости! Довольно редко, но уж если делаю, получаются всем глупостям глупости. К несчастью (а может быть, и к счастью), они так меня забавляют, что я готов ошибаться снова, и снова, и снова, и снова.

 

Есть лишь одна причина, по которой я стараюсь избегать ошибок, – боязнь критики. Не дай бог, все поймут, что я несовершенен. Разве я имею право разочаровать их? Или, быть может, это я считаю себя совершенным? И боюсь разочароваться в самом себе?

Мы не можем знать наверняка, за что нас осудят другие. Как правило, в других нас раздражает то, что и в нас самих.

Ну да, так оно и есть.

Чаще всего мы замечаем в других свои собственные недостатки.

Мы злимся, когда другие делают что-то лучше или хуже нас, а еще когда им доступно то, чего мы никогда бы себе не позволили.

Как сказал Пратер: «Меня волнуют лишь те камни, о которые я могу споткнуться».

 

Кстати, вот тебе великолепный метод (если можно так выразиться) определения отрицательных черт в себе самом.

Почему я так болезненно реагирую на недостатки соседа?

Задаваясь этим вопросом, мы не только перестанем болезненно реагировать на чужую критику, но и поймем, от каких привычек лучше избавиться нам самим.

Ты возмутишься:

– Выходит, мы осуждаем других за собственные недостатки? В таком случае я больше не стану тебя слушать. Твои поучения бессмысленны. Чем ты можешь мне помочь, если я для тебя
– только экран, на который ты проецируешь собственные ошибки?

Не торопись...

Во-первых, если ты нетерпелива и легкомысленна, лучше экрана, чем я, тебе не найти; кажется, это наши общие недостатки. Во-вторых, если твоя критика меня обижает или заставляет защищаться (объяснять и оправдываться), стало быть, она достигла цели, задев темные и неприятные стороны моей личности.

Предположим, однако, что твоя критика – не более чем проекция и совершенно меня не касается; в этом случае я не переживаю, не обижаюсь, не пытаюсь защищаться и доказывать, что ты не права... Если ты дорога мне и тебе не безразлично мое мнение, я просто покажу тебе, что ты критикуешь во мне то, что осуждаешь в себе.

Это поистине удивительно – критикуя другого, узнать себя.

Перед нами открывается чудесный мир.
Мир переживаний, которые мы можем заимствовать у других.

Мир проекций и интроекций, в котором можно сколько угодно фантазировать, критиковать, познавать себя и любить.

Ну да, любить. Как зарождается в нас чувство к другому человеку? В процессе идентификации (или, если тебе так больше нравится, проецирования).

Сначала я (на схеме – полностью заштрихованный круг) вижу в другом черту (реальную или воображаемую), присущую мне самому (на схеме – круг, заштрихованный наполовину):
это первый шаг, проекция. Потом я начинаю отождествлять себя с ним: наступает фаза идентификации. «Мы – единое целое». «Мы будто один человек».

 

 

Я начинаю любить в другом человеке то же, чем дорожу в себе самом, и ненавидеть то, что в самом себе отвергаю.

Тот, кто однажды ступил на этот благодатный путь, с него уже не сойдет.

Обратной дороги нет.

 

Мудрая природа недаром снабдила нас ртом спереди и анальным отверстием сзади.

Мы тащим в рот все, что находим (не слишком заботясь о пользе). Вредные вещества выводятся из организма через анальное отверстие.

Чистый метаболизм.

Нам остается лишь самое полезное. От остального мы избавляемся. Гениально!

Нам есть чему поучиться у собственного пищевода. И у всего организма.

Ответ, как всегда, кроется в нас самих: надо только захотеть отыскать его... и он непременно найдется.

 

 

Клаудия,

 

Заклеив конверт и отправив тебе очередное письмо, я вдруг ощутил какую-то неясную тревогу. Она не оставляет меня до сих пор.

Наверное, все дело в том, что проблемы критики и проекций кажутся мне чрезвычайно важными.

Я старался изложить свои соображения по этому поводу как можно яснее и подробнее, а теперь сомневаюсь, удалось ли мне это.

 

***

– Ну и чего ты хотел добиться своей подробностью и ясностью?

– Ничего особенного. Просто мне хотелось объяснить Клаудии принцип действия механизма проекции.

– А зачем тебе это? Кто ты такой, чтобы ее поучать?

– Я люблю Клаудию и желаю ей добра.

– В таком случае позволь ей во всем разобраться самой. А если она совершенно случайно что-то не поймет в твоих механизмах про-
ективной идентификации (или идентификационной проекции, как тебе больше нравится), она всегда может переспросить.

– Верно.

– И что же?

– Похоже, я просто пытался продемонстрировать окружающим и самому себе заодно мощь своего интеллекта.

– Все ясно... Миру в очередной раз явился великий мыслитель.

Каюсь. А еще все дело в самовыражении.
Порой я не могу в полной мере передать словами то, что чувствую.

– Значит, страдаешь от собственного несовершенства.

– Я страдаю от собственного несовершенства, если признаю его.

 

***

Кажется, я избавился от того неприятного чувства.

Очередная проблема разрешена, и я готов сосредоточиться на следующей.

Решать несколько проблем одновременно нам не под силу.

Мне, по крайней мере.

 

 

Моя дорогая,

 

Кое в чем ты права, но не во всем.

Воображаемый собеседник из предыдущего письма – не совсем я. В «Снах и реальности» Фриц Перлз пишет: «...Я, Фриц, не могу поселиться у вас. Я не могу быть вашим терапевтом постоянно. Но вы можете завести своего собственного Фрица и повсюду брать его с собой. Этот Фриц будет знать о вас куда больше, чем я, ведь он – плод вашего воображения. Я могу лишь угадывать, интерпретировать и строить теории на основании ваших рассказов. Я вижу раны, но не чувствую боли».

 

Я прочел все книги Фрица. Мне доводилось видеть записи его сеансов. Я храню все протоколы его групповых занятий, которые смог достать. Я внимательно изучил все, что написали о Фрице его современники. Я могу с уверенностью сказать, что знаю этого человека.

Когда мне тяжко, я закрываю глаза и представляю, что Фриц сидит напротив.

Он одет в неизменную замшевую куртку, широкие бежевые штаны и открытые сандалии. Одежда Фрица помята, борода слегка всклокочена, спутанная прядь падает на лоб.
В правой руке он держит зажженную сигарету, а в левой – платок. Фриц внимательно глядит на меня, и я чувствую, что сейчас начнется сеанс.

Если мне понадобится помощь, я позову Фрица...

(Какая чушь вся эта психотерапия, не находишь?)

 

 

Дорогая подруга,

 

Я дал сам себе терапевтическое задание: представить, будто я фотоаппарат.

 

***

Описать себя не так просто.

Я особенный фотоаппарат.

Не побоюсь этого слова: уникальный.

Похожих аппаратов много, но ни один со мной не сравнится.

У меня есть все, чтобы выполнить главное свое предназначение: запечатлеть то, что происходит здесь и сейчас.

В этот момент.

Предыдущее мгновение осталось в прошлом, а следующее еще не наступило; для меня они недостижимы...

...и слава богу.

 

У хорошего фотоаппарата должно быть развито чувство реальности.

Вот как я работаю.

 

Сначала я ищу достойный внимания объект.

Потом выбираю ракурс.

Прикидываю дистанцию между нами.

Выбираю оптимальное расстояние. Оно всегда разное. К одним предметам я подхожу очень близко, от других стараюсь держаться подальше.

Остается лишь осторожно – у меня очень тонкий механизм – запечатлеть увиденную картину.

 

У меня довольно чувствительная пленка. Ее катушка почти бесконечна, а вот моя жизнь – нет. Рано или поздно я перестану работать.

Мысль об этом нисколько меня не тревожит, такова участь любого фотоаппарата.

Всякий раз я стараюсь отобразить реальность как можно точнее. Ни одна фотография не сравнится с оригиналом, но к этому я и не стремлюсь.

 

Ко мне прилагается целый набор линз и фильтров, который существенно расширяет мои возможности.

Фильтры пропускают некоторые вещи, а кое-что задерживают. На редкость полезное свойство. Например, они отталкивают неприятные вещи (слишком мощные стимулы) и в то же время позволяют видеть происходящее в каком-то одном цвете (розовом, синем или сером, по настроению).

Отличная вещь! Однако забывать о том, что смотришь на мир сквозь фильтр, небезопасно.

Линзы позволяют расширить или, наоборот, сузить перспективу. Одна из них помогает разглядеть мельчайшие детали, другая открывает широкую панораму. Чтобы получить великолепные снимки, достаточно подобрать подходящую линзу.

Всему свое время.

Установка времени – одна из моих самых важных функций. Выбор момента зависит от их скорости, интенсивности и моих собственных целей.

Если ждать приходится долго, можно использовать простое и надежное устройство: штатив. Оно позволяет мне немного передохнуть, не опасаясь испортить кадр.

 

Порой, когда я неспешно прогуливаюсь без всякой цели, раздается щелчок автоспуска. Снимок получается сам собой. А я даже не подозреваю, что мне удалось запечатлеть.

Самые лучшие кадры получаются без подготовки. Спонтанно, неожиданно.

Чуть не забыл самое важное. У меня есть крышка. Стоит опустить ее, и весь мир исчезает, а я остаюсь наедине с самим собой. Очень полезная штука, когда нужно отвлечься и как следует отдохнуть.

 

Главное – не забывать перематывать пленку после каждого снимка. Это единственное ограничение, о котором приходится все время себе напоминать.

За один раз можно сделать только один снимок.

Забудешь нажать на перемотку – и два кадра сольются, а в результате не получится ни одного.

Впрочем, у меня есть автоматическая перемотка, которая позволяет сделать новый снимок, лишь покончив с предыдущим.

Это, несомненно, гениальное изобретение, но я предпочитаю следить за сменой кадров самостоятельно.

Я не могу заниматься несколькими делами одновременно.

 

***

Что правда, то правда...

 

[Я не могу заниматься  несколькими

делами одновременно.]

 

 

Клаудия,

 

Перевода термина «гештальт» не существует.

По-немецки это слово означает «форма» или «единое целое». Мы привыкли давать приблизительный перевод «фигура-фон».

Как я заметил в бытность свою фотоаппаратом, невозможно сосредоточиться на нескольких предметах одновременно. Предмет, на котором мы сосредотачиваемся, – это и есть фигура. Все остальное – его фон.

Время от времени один из элементов фона выходит на первый план, превращаясь в фигуру, чтобы стать на время объектом нашего внимания, а затем снова превратиться в фон.

Существуют всего два способа перейти от одной фигуры к другой: разобраться с предыдущей или отодвинуть ее обратно в фон.

Идеальным графическим изображением гештальта считается знаменитый рисунок чаши с двумя профилями (его приписывают Дали). Кто-то видит на нем черную чашу (на белом фоне), кто-то два белых профиля (на черном), но никто не способен разглядеть на рисунке две фигуры одновременно. Разве не так?

 

 

На практике это можно проиллюстрировать вот каким примером (его мне как-то привела Джули): мы с тобой ведем захватывающе интересную беседу. Внезапно я чувствую неприятную тяжесть внизу живота; говоря по-простому, мне надо в уборную.

Прерывать разговор не хочется, и потому я решаю перенести желание облегчить мочевой пузырь в фон, а нашу беседу оставить в качестве фигуры.

Однако, если беседа затянется, неизбежно наступит момент, когда фон станет фигурой против моей воли.

Чтобы спокойно продолжить беседу, мне придется прервать ее на несколько минут, чтобы отлучиться в уборную. У меня никак не получится уделить внимание сразу двум вещам: тебе и потребностям своего организма.

Попытка разобраться с двумя (или более) фигурами сразу ни к чему не приведет. Как это ни парадоксально, нерешенными останутся обе проблемы.

Лучше прервать на время важный разговор, чем продолжать его, то и дело отвлекаясь.

Проблема прерывания, в том числе в самом очевидном и тривиальном смысле, в отношении незавершенных дел, – краеугольный камень гештальттерапии. Наша задача – научить пациента ни на миг не терять связи с реальностью.

На самом деле эта теория возникла за пределами философии гештальта. В 1927 году Б. В. Зейгарник* провела эксперимент, который позднее был повторен другими учеными, специализирующимися в области поведения.

Зейгарник наугад собрала большую группу (включавшую детей, подростков и стариков обоих полов). Испытуемые знали, что им предстоит выполнить большое число заданий (всего двадцать) за весьма ограниченный отрезок времени. Они должны были решать математические задачи, срисовывать геометрические фигуры и строить пирамиды из кубиков.

Исследователь распределила между испытуемыми задания и дала каждому соответствующие рекомендации. Независимо от скорости, с которой работали участники эксперимента, им было позволено ограничиться половиной заданий. Едва испытуемые успели разделаться с большей частью тестов, им сообщили, что время истекло. Тут-то и начался настоящий эксперимент. Зейгарник попросила испытуемых составить список заданий.

Оказалось, что невыполненные задачи отпечатались в памяти участников эксперимента куда лучше, чем завершенные. Многие испытуемые просили разрешения доделать задания (прекрасно зная, что эксперимент окончен). Кое-кто принялся обыскивать комнату и даже копаться на столе исследователя, чтобы отыскать свои работы.

Этот феномен окрестили эффектом Зейгарник и сочли доказательством существования некоей мотивационной энергии, которая руководит человеком, заставляя его доводить начатые дела до конца и не позволяя ему перейти к новой работе, пока не выполнена предыдущая.

На самом деле эффект Зейгарник свидетельствует лишь об одном: сколько ни откладывай на потом неразрешенные проблемы, сколько ни загоняй тревоги в дальние уголки сознания, рано или поздно они выйдут на первый план и тебе придется что-то с ними делать.

Несколько лет спустя последователи Зейгарник решили повторить ее эксперимент в слегка усовершенствованном виде.

 

Испытуемым опять раздали задания. Им вновь позволили выполнить половину задач (ровно пять) и прервали эксперимент, когда они едва успели приступить ко второй половине. Участников попросили перечислить задания, над которыми они работали, и оказалось (снова), что неоконченные дела запомнились в два раза лучше, чем завершенные. И вот еще что: задания, которые испытуемым потом разрешили доделать, отпечатались в их памяти не сильнее тех, что были закончены сразу (фантастика, не правда ли?).

Неразрешенные проблемы, перенесенные в фон, будут вновь и вновь становиться фигурами, требуя решения.

 

Пару недель назад, в пятницу, около четырех пополудни, я вдруг почувствовал резкую боль в животе, тошноту и слабость (врач, вероятно, определил бы несварение желудка).

Проводить сеансы не было никакой возможности. Пришлось оставить записку: «Сегодня никаких сеансов не будет. Я сожалею, что не смог предупредить вас раньше».

Я приколол записку на дверь и отправился домой.

Пациенты восприняли мой прогул вполне спокойно; тем, кто проявлял беспокойство, я объяснял, что болезнь все равно не позволила бы мне сосредоточиться на занятиях. Услышав такой ответ, Эмма, одна из моих пациенток, расцеловала меня и произнесла: «Спасибо!»

Я, должно быть, зарделся от смущения. Эмма как ни в чем не бывало заявила: «Знаете, доктор, я лишний раз убедилась, что ваши сеансы стоит посещать».

 

Любое сочетание фигуры и фона можно считать гештальтом.

Когда проблема становится для нас фигурой, приходит время искать решение. Откладывая поиск решения (как в примере с уборной), мы должны знать, что рано или поздно нам придется к нему вернуться, в противном случае мы рискуем надолго нарушить привычный ход нашей жизни.

Куда легче идти от фигуры к фигуре, ликвидируя один гештальт за другим. В тот момент, когда одна фигура уже успела стать фоном, а другая еще не пришла на ее место, мы сможем познать удивительный покой, обрести подлинную гармонию, приблизиться к состоянию сатори**.

Нам, детям Запада, не суждено пребывать в этом состоянии долго, новая фигура не заставит себя ждать, и все начинается заново.

Зато восточные люди порой остаются в сатори целые дни, а то и недели.

Нам же суждено идти к гармонии, преодолевая неисчислимые препятствия, пока мы не оставим за спиной последнее из них (в чем я лично сильно сомневаюсь).

Не прерывай себя... Не мучай себя... Не торопи себя... Не ограничивай себя... Не дави на себя...

 

Для тебя ты – центр твоего собственного мира, так же как я – центр моего.

 

________________

 * Зейгарник Блюма Вольфовна (1900-1988) – психолог. Обнаруженный Зейгарник факт преимущественного запоминания незавершенных действий вошел в мировую науку под названием «эффект Зейгарник».

** Сатори (буквально «душевное спокойствие», «ощущение небытия», «внутреннее просветление») – состояние внезапного озарения, рассматриваемое в дзен-буддизме. Чтобы достичь подобного состояния, используется система различных стимулов, в том числе коаны – парадоксальные вопросы-головоломки. Считается, что внезапное озарение может наступить, если ученик, усиленно сосредоточившись на разгадке коана, перейдет от формально-логического мышления к подсознательно-ассоциативному.

 

 

Ты права! Мое последнее послание отдает эгоцентризмом.

Не стану спорить. Так оно и есть!

Реален ли окружающий нас мир? Существует ли он независимо от нашего восприятия?

Безусловно. Но что будет с вещами, которые меня окружают, когда я умру? Пожалуй, это будут уже не «те же самые вещи»: мои ботинки перестанут мне принадлежать, мое тело больше не будет моим телом, смысл моих писем изменится, мои дети станут совсем другими людьми... Значит, мой мир исчезнет вместе со мной.

Обрати внимание! Не весь мир, а мой мир.

А теперь я повторю свой вопрос. В каком мире я живу: в мире, который окружает меня, или в своем собственном, замкнутом и самодостаточном?

Как могу я не чувствовать себя центром этой крошечной вселенной, если все, что в ней есть, связано со мной? Как могу я оставаться в стороне, если все дороги этого мира проходят
через мою душу? Как может быть иначе, если все, что происходит вокруг, имеет отношение ко мне?

Постарайся понять меня правильно. Я вовсе не хочу, чтобы ты возомнила себя центром мироздания. Было бы ужасно для нас обоих, если бы при встрече я попытался стать центром твоего мира или, что еще хуже, позволил бы тебе стать центром моего... Нет, только
не это!

Когда мы с тобой встретимся,

встретятся два мира,

две вселенные войдут в контакт.

Ты, вселенная с центром в тебе,

и я, вселенная с центром во мне.

Это будет чудесно!

Когда мы с тобой встретимся...

 

 

Клаудия,

 

Сейчас приблизительно три часа утра... Я только что проснулся: дочка заплакала, и мне пришлось пойти проведать ее.

Когда я вернулся в кровать, сон как рукой сняло. Поворочавшись с боку на бок и окончательно убедившись, что не засну, я подумал: «Сон заставляет нас закрывать глаза, но закрытые глаза сами по себе не вызывают сна».

С такими мыслями я встал.

Я спускаюсь на кухню нашего загородного дома. Слушаю, как шумит море... Выхожу за порог. Вокруг глубокая ночь. До берега всего сто метров...

Справа от меня маяк: высокий, величественный, гордый... Широкие снопы света от его фонарей время от времени падают на крышу, ныряют в маленький сад, скользят по стенам соседних домов и пропадают в море...

Я возвращаюсь в дом. Кипячу на огне воду, чтобы заварить мате... Включаю магнитофон и ставлю кассету с барочной музыкой...

Вивальди. Мате. Ты. «Адажио» Альбинони. Еще мате. Я совсем один. Курить уже почти не хочется. Я не хочу избавляться от этой привычки вовсе, но выкуривать поменьше все же не помешает. Поменьше, чем когда? Поменьше, чем кто? Чем я весь последний месяц.

До начала отпуска я обычно выкуривал по сорок-пятьдесят сигарет в день и отчаянно вредил своему здоровью. Сейчас мне удалось снизить их количество до двадцати, и я чувствую себя гораздо лучше. Останавливаться на достигнутом я не собираюсь, планирую дойти до шести-семи в день.

Ты спросишь: «А мне что за дело до этого?»

Я отвечу: «А мне что за дело, есть тебе дело или нет?»

Тогда ты скажешь: «Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?»

А я на это: «А почему бы и нет?» (Старая шутка, очень старая...)

 

***

Сейчас шесть утра. Я только что решил перебраться с чашкой мате на пляж, чтобы встретить рассвет.

Это было очень красиво... ОЧЕНЬ красиво.

Я уже много лет не встречал рассвет на морском берегу. Солнце поднимается из-за горизонта, тысячи чаек сонно покачиваются на волнах...

И я — часть этой дивной природы.

 

Я чувствую себя прекрасным, гармоничным, совершенным.

 

И еще спокойным, счастливым, добрым.

 

 

Клаудия,

 

Как же долго я тебе не писал!

Мне просто не хотелось...

А делать над собой усилия, чтобы написать письмо, я не собираюсь.

Я почти всегда не колеблясь делаю выбор между количеством и качеством. Количество обычно бывает связано с определенной долей насилия.

Когда я пытаюсь,

когда я стараюсь,

когда я заставляю себя,

когда я беру на себя обязательства,

когда я ломаю собственную волю...

Я даю тебе больше, возможно, много больше, только не самое лучшее.

Лучшее, что у меня есть,

самое прекрасное, что у меня есть,

самое полезное, что у меня есть...

то, чем я действительно хочу

с тобой поделиться,

получается без усилия.

 

Именно качество в полной мере отвечает нашим желаниям.

Из-за какого-то изъяна в нашем воспитании нам свойственно верить, что количество перейдет в качество.

Иногда в состоянии неудовлетворенности мы требуем большего, а на самом деле хотим лучшего. Но мы не отдаем себе отчета, что в ответ на наше требование мы получим большее, но никак не лучшее.

Глупо требовать у близких, чтобы они уделяли нам больше внимания, больше нам помогали, больше нам давали, проводили с нами больше времени, больше нас любили... Это и вовсе абсурд! Словно человек способен контролировать количество любви в своем сердце.

Требовать вообще глупо.

Обрати внимание! Чтобы подчинить себе ближнего, есть два пути: один явный и в определенной степени честный; другой – окольный и изощренный.

Ни один из них никак не связан с просьбой.

Просить – значит прямо высказывать свое пожелание, оставляя за собеседником право решать, следовать ему или нет.

Требовать – значит заранее рассчитывать на положительный ответ. Я так хочу, а ты выполняй.

Мне и в голову не приходит, что ты можешь отказаться.

 

Особенно жестоко и нечестно выдвигать туманные требования, не объясняя толком, чего хочешь. Нашим собеседникам требуются поистине титанические усилия, чтобы разгадать, чего же мы от них хотим.

Сначала угадать, а потом предоставить искомое в лучшем виде.

В таких случаях требования не высказываются прямо. Я лишь небрежно намекаю на существование какого-нибудь смутного, несбыточного желания и привольно устраиваюсь у тебя на шее...

Если ты дашь то, что мне нужно, милостиво приму твое подношение. Ну а если ты не угадаешь, у меня появится лишний повод сказать: «Ты совсем меня не понимаешь».

Для каждого из нас очень важно научиться просить.

Такая наука дается далеко не всем. Я знаком с людьми, которые ни разу в жизни никого ни о чем не просили или, вернее будет сказать, так и не сумели попросить.

Многим кажется, что просить унизительно. Кому охота признавать собственную слабость. Людей такого сорта приводит в бешенство сама мысль о зависимости от других.

Порой они даже гордятся тем, что никого ни о чем не просят. Но, узнав их поближе, понаблюдав за ними, познакомившись с их окружением, мы увидим, что они всего-навсего привыкли обходиться завуалированными требованиями. И вполне явными.

 

Лучшее, что я могу тебе дать, –

это то, что я хочу тебе дать.

 

Лучшее, что ты можешь мне дать, –

это то, что ты хочешь мне дать.

 

Я не хочу большего.

Я хочу лучшего.

 

 

Я закрываю глаза

и взлетаю...

Я лечу к тебе.

Я вижу тебя.

Я приближаюсь.

Я смотрю на тебя.

Еще ближе.

Я обнимаю тебя.

Я ласкаю твою кожу.

Твои руки холодны (сегодня они холодны).

Я вдыхаю твой запах.

Касаюсь губами лба.

А ты и не знаешь.

Или знаешь.

Быть может, именно сейчас

ты думаешь обо мне,

сама не зная почему.

 

 

Клаудия,

 

Я, хоть убей, не понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь: "Я потеряла время".

Потерять время, выиграть время, найти время...

Я никогда толком не понимал значения этих выражений.

Проблема организации времени рано или поздно встает перед каждым из нас. Эрик Берн полагает, что это можно сделать шестью спосо­бами (ни больше, ни меньше).

Мне самому совершенно не понятна жажда, во что бы то ни стало структурировать время. Впрочем, это и не жажда вовсе, скорее обще­ственная установка.

Не зря же нам изо дня в день твердят, что время надо расходовать с умом.

И все же с классификацией Берна стоит по­знакомиться – хотя бы для того, чтобы понять, как люди обыкновенно распоряжаются своим временем.

Не временем вообще, а исключительно своим временем.

Вот какие способы предлагает Берн.

• Близость.
• Игры.
• Деятельность.
• Времяпрепровождение.
• Ритуалы.
• Обособление.

Это как лестница: с каждой ступенью мы поднимаемся все выше.

Под близостью вовсе не обязательно под­разумевается любовная связь. Берн говорит об отношениях между изначально свободными людьми, признающими за другими право на изначальную свободу.

По латыни близость – intimax. Тимакс – это железа, расположенная у младенцев в грудной клетке, под самым сердцем, которая развивает­ся в соответствии с собственным жизненным циклом и отмирает по мере того, как ребенок растет. У взрослых ее нет.

Близость – это когда ты чувствуешь кого-то прямо под сердцем, в самой глубине собствен­ной души.

Игры – это последовательные, взаимона­правленные действия небольших групп людей, создающие иллюзию близости.

Речь идет о длительном взаимодействии, обусловленном жаждой искренних отноше­ний, которое тем не менее развивается по определенным правилам. Его называют игрой, поскольку оно подразумевает наличие игро­ков, правила, начало, развитие и кульминацию, а в финале определение победителей и раздачу призов.

Эрик Берн посвятил играм целую книгу ("Игры, в которые играют люди"), которую всем стоит прочесть.

В качестве примера рассмотрим треуголь­ник Карпмана.

Вот игра, в которую нужно играть втроем.

 

 

Правила всем отлично известны: агрессор стремится причинить жертве зло, а защитник старается предотвратить это.

Все это, само собой, понарошку. Ведь если защитник спасет жертву или агрессор воплотит в жизнь свои намерения, игра немедлен­но закончится. Однако ни один – повторяю, НИ ОДИН – из игроков не хочет, чтобы она заканчивалась.

События могут развиваться по двум сцена­риям. В первом случае двое постоянных игроков, например агрессор и жертва, постоянно ищут новых актеров на роль защитника, чтобы придать игре больше драматизма.

Когда защитник бунтует, устает или прос­то уезжает в отпуск, двое других участников отправляются на поиски нового игрока.

Другой сценарий куда более изыскан и до­ступен лишь по-настоящему искушенным игрокам: он основан на постоянной смене ро­лей. Никто не скучает, и у каждого есть возмож­ность достичь "профессионального" уровня.

 

Вот отличный пример.

Малыш с утра решительно невыносим. Постоянно хнычет, капризничает, вредничает... В ответ на замечания он принимается колотить посуду. Матери остается лишь признать свое поражение: "Погоди, вот придет папа!"

Когда приходит отец, мать жалуется ему и требует "сделать что-нибудь". "Так дальше про­должаться не может!"

Начало игры

 

 

Отец отвешивает сыну подзатыльник Ма­лыш разражается безутешным плачем.

Мать тут же принимается утешать его: "Ну будет, маленький, будет. Уже не больно".

 

Первая ротация

 

 

Отец унижен и посрамлен. Чтобы восста­новить пошатнувшийся авторитет, он решает примерно наказать сына. На это мать обзывает его зверем и садистом, впадает в бешенство и начинает бить посуду. Сын берет отца за руку и тихонько уводит в свою комнату.

Вторая ротация

 

 

Игра продолжается до тех пор, пока каждый участник не примерит на себя все возможные роли, и начинается заново.

Изысканно, не правда ли?

Должен предупредить, что любое совпаде­ние описанной выше игры с нынешней ситуацией на мировой арене является совпадением.

 

Деятельность – это чаще всего работа, выполнение определенного задания, не важно, за вознаграждение или нет.

Не каждому из нас посчастливилось найти себе дело по вкусу и установить с ним настоящую близость.

Для того, кто вроде меня занят тем, что ему действительно интересно, и может выполнять свои обязанности, не делая над собой сверхъ­естественных усилий, все более-менее просто.

У того же, кому с работой не повезло, есть два пути: найти любимое дело – за определенное вознаграждение – или полюбить прежнее и отдавать ему все свое время.

Если человек ненавидит свое дело до, во время и после трудового дня или рассмат­ривает его лишь как способ заработать деньги, работа нарушает его близость и отбирает у него все время.

 

Как-то раз один сеньор сошел с поезда в небольшом городке. Багаж путешественни­ка состоял из трех огромных чемоданов, и он решил нанять носильщика, чтобы перенес­ти их в отель, расположенный в трех кварталах от вокзала.

Начальник станции посоветовал нашему герою обратиться к некоему Хуанчо, который, по всей видимости, шатался где-то в районе городской площади. Путешественник подхва­тил свои чемоданы и отправился на площадь. Вскоре он обнаружил спящего на скамейке субъекта с всклокоченной бородой, который, вероятно, и был тем самым Хуанчо.

– Хуанчо?

– Ну... – отозвался человек, не двигаясь с места.

– Вы Хуанчо?

– Да, сеньор, – ответил тот, продолжая валяться на скамейке.

– Вы ведь носильщик?

– Ага! – он по-прежнему не двигался.

– Тогда вам нужно быть не здесь, а на перроне.

– Это еще для чего?

– Как это для чего? Там вы найдете в десять раз больше клиентов, чем здесь.

– А для чего мне в десять раз больше клиентов?

– Чтобы больше заработать?

– А для чего?

– Например, чтобы купить мотоцикл с ко­ляской.

– А для чего?

– Чтобы возить в коляске багаж

– А для чего?

– Чтобы перевозить больше чемоданов за более короткий срок

– А для чего?

– Чтобы заработать побольше денег и, если повезет, в один прекрасный день открыть собственное дело по доставке багажа.

– А для чего?

– Когда у вас будет много денег, вы сможете вовсе не работать и целыми днями отдыхать.

– А что я, по-вашему, делаю? – спросил Хуанчо, приоткрыв один глаз.

 

Времяпрепровождение – общение с окру­жающим миром с целью провести время.

Берн выделяет две категории времяпрепро­вождения: игровое (шахматы, шашки, стрель­ба по мишеням...) и вербальное. Например: "Классная тачка! Это какая модель?"; "Где ты купила это прелестное платьице?"; "Что ты думаешь о психоанализе?"; "Ты веришь в Бога?" и все в таком роде.

С точки зрения гештальттерапии времяпре­провождение и ритуалы затрагивают самые поверхностные уровни нашей личности.

 

Ритуалы – это повторяющиеся, после­довательные и предсказуемые действия. Отношения, которые развиваются согласно жестким правилам.

Нужны ритуалы для того, чтобы создать иллюзию стабильности, в которой все мы нуждаемся или, по крайней мере, нам внушают, что нуждаемся.

Существует великое множество ритуалов. Религия, культура поведения, юбилеи, Дни матери и так далее вплоть до самого простого ритуала: "Здорово, сосед. Как дела?"

 

Переезжая на новую квартиру, первым делом постарайтесь выяснить, как принято отвечать на это приветствие в вашем квар­тале. У нас, например, в ответ на "Привет, как дела?" нужно говорить:

– Хорошо, а у вас? А в ответ на это:

– Спасибо, хорошо. Разговор окончен.

 

Совет: когда тебя спрашивают "Как дела?", ни в коем случае не начинай рассказывать. Подобный промах чреват тем, что с тобой перестанут здороваться, а то и вовсе выживут из квартала.

Об этом пишет Лео Бускалья в своей книге "Жить, любить, учиться". Бускалья задается вопросом, почему, оказавшись вместе в лифте, люди стараются не глядеть друг на друга. Они молча стоят, вперив взгляд в двери, и изо всех сил игнорируют друг друга.

 

"В лифте я никогда не гляжу на дверь. Вместо этого я рассматриваю остальных. Иногда заво­жу разговор:

– А, правда, было бы чудесно, если бы лифт застрял на несколько часов и мы могли бы по­знакомиться поближе.

Далее неизменно следует одно и то же. Пассажиры спешно эвакуируются на ближай­шем этаже с громкими криками:

– Спасайтесь! Этот тип говорит, что лифт застрянет!"

 

Должен сделать официальное признание: у меня есть собственный ритуал. Я презираю ритуалы. Презираю настолько, что не делаю подарков на дни рождения (дети не в счет, для них день рождения слишком много значит). Я не помню ни одной даты. Вот уже целую веч­ность не исповедую ни одной религии и не хожу на кладбища. Я и сам не помню, сколько лет подряд...

В общем, я столь принципиальный противник ритуалов, что это само по себе стало ритуалом.

 

Изоляция наступает, когда закрывается дверь, ведущая в окружающий мир. В этом слу­чае никакое общение не возможно.

Однако и здесь существуют два пути: быть одиноким и чувствовать себя одиноким – не одно и то же.

Все дело в том, может ли человек составить сам себе подходящую компанию. Когда я чувс­твую себя одиноким (даже в людской толпе), одиночество заполняет меня всего без остат­ка. Быть одиноким – осознанный выбор. Способ обрести подлинную близость с самим собой.

 

Каждая из шести ступенек все сильнее отда­ляет меня от первой ступени, близости.

Воздействие на человека окружающего мира всегда имеет характер стимула. Но лишь в случае настоящей близости эти стимулы безусловны.

Как говорят последователи Берна, "безус­ловные стимулы направлены не на то, что я делаю, а на меня самого".

Можно сказать "Ты скверно себя вел" (услов­ный стимул) и "Ты плохой человек" (безуслов­ный). Фраза "Ты отлично с этим справился" (условный) означает совсем не то, что слова "Какой ты талантливый!" (безусловный).

Если меня пугает перспектива безусловного неприятия, когда я боюсь быть самим собой, я прячусь, играю или работаю. Если это меня не устраивает, можно переключиться на времяпрепровождение или ритуалы. А если этого будет недостаточно, остается изоляция.

Возможен и обратный путь.

Нарушив свое уединение, отказавшись от ритуалов и времяпрепровождения, прекратив играть с собственной жизнью, мы сможем под­няться на ступень, к которой всегда стремились, и достичь близости.

 

 

Клаудия,

 

Ты права. Я действительно нередко начинаю разговор на какую-то тему, а потом забываю о нем.

Письма хороши тем, что их можно перечитать в любой момент. Чтобы обнаружить массу причудливых, сомнительных, противоречивых и совершенно безумных мыслей.

Ничего удивительного... Ведь я и сам сложен, противоречив, в чем-то сомнителен и совершенно безумен.

Поговорить о своем безумии я люблю.

Итак, безумие... Кстати, а что это такое?

«Безумец – тот, кто потерял все, кроме разума».

«Безумие – наша последняя защита».

Что касается меня, то я не считаю безумие болезнью. Скорее, это особый образ мыслей.

Если хотите, можете поспорить.

 

И все же в безумии нет ничего болезненного.

На своем веку я повидал немало людей с больной психикой (проще говоря, сумасшедших). Кое-кто из них сумел занять почетное место в галерее моих воспоминаний.

Один из них – дон Маркос. День, когда его поместили в больницу святой Моники, сыграл в моей жизни особую роль. Мой приятель Эктор назвал его отличным уроком житейской мудрости.

Дону Маркосу было лет шестьдесят пять или семьдесят. Его поместили в наше отделение с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз» (это когда затяжная депрессия внезапно сменяется краткими периодами экзальтации с галлюцинациями, неадекватным поведением и бредом). Пока супруга больного разбиралась с документами, дон Маркос молча глядел на меня с мудрой и чуть лукавой улыбкой доброго дедушки.

Я. Ну что ж, дон Маркос, давайте пройдем ко мне в кабинет и немного побеседуем.

Д о н  М а р к о с. Давай, сынок.

(И он послушно поплелся за мной. Закрыв за собой дверь, мы уселись друг против друга.)

Я. Как вы полагаете, дон Маркос, отчего вас сюда поместили?

Д о н  М а р к о с. Видишь ли, сынок. Жена и дети совершенно меня не понимают, думают, что я свихнулся.

Я. А почему они так считают?

Д о н  М а р к о с. Недавно я повстречал на рынке свою соседку, донью Сулему. Пока мы стояли в очереди, она рассказала, что у нее сломалось радио, а починить нет денег. Тут я вспомнил, что у нас дома по крайней мере два радиоприемника. А зачем нам столько? Разве можно слушать два радио одновременно? В общем, я пригласил донью Сулему в гости и подарил ей радио. Мне было просто феноменально хорошо! И тогда я вышел на улицу и стал спрашивать прохожих, кому нужен свитер: ведь у меня их было целых пять. Еще я подарил костюм – я его все равно не носил, – раздал свои галстуки, немного денег, несколько пар туфель... А когда я уже собирался отдать свои часы парнишке, которому они были очень нужны, домашние разозлились и не пустили меня на улицу. Жена вызвала врача, тот пришел, посмотрел меня, и вот я здесь.

Я. А вы знаете, где находитесь?

Д о н  М а р к о с. Разумеется, сынок. А ты что подумал? Что я полный идиот? Это больница.

Я. Что ж, дон Маркос. Ваш лечащий врач просит, чтобы мы подержали вас здесь несколько дней, просто чтобы убедиться, что с вами все в порядке. Что вы на это скажете?

Д о н  М а р к о с. Скажи-ка, а здесь можно играть в карты?

Я. Не знаю, откровенно говоря, я в них не играю.

Д о н  М а р к о с. Ладно, я, пожалуй, останусь. По крайней мере научу тебя играть в карты.

Я. Договорились. Ну что, пойдем попрощаемся с вашей семьей?

Д о н  М а р к о с. Идем!

(Мы вышли в коридор. Дон Маркос опирался о мое плечо, на ходу пересказывая правила игры.)

Я. Ну вот, дон Маркос. Попрощайтесь с родными.

(Дон Маркос мгновенно переменился в лице, словно мир вокруг него рухнул. Его улыбка померкла, голос задрожал, из глаз хлынули слезы отчаяния, он трясущимися пальцами ласкал лица жены и детей, жалобно повторяя: «Берегите себя, я буду скучать, приходите навестить меня» и все в таком духе. Старик повис у меня на плече, не в силах справиться с рыданиями.)

Я. Сеньора, пожалуйста, доверьтесь мне. Сейчас вам с сыновьями лучше пойти домой, а попозже вы нам позвоните. Ступайте спокойно, а я провожу дона Маркоса в палату.

Когда за встревоженными родственниками захлопнулась дверь, дон Маркос тихонько отпустил мое плечо. Он огляделся по сторонам. Вытер слезы рукавом рубашки. Подмигнул мне, улыбнулся и спросил: «У меня хорошо получилось?»

(Я ничего не понимал, чувствовал себя совершенно сбитым с толку, не знал, что и думать...)

Д о н  М а р к о с. Видишь ли, в чем дело, сынок. Вот уже больше недели они отправляют меня спать, а сами рыдают в гостиной и все твердят: «Бедный папочка, как же он будет без нас в больнице!» Жена и дети уверены, что я в разлуке с ними буду неимоверно страдать. Ну что мне стоит немного им подыграть?

 

Нам трудно бывает принять того, чье мировосприятие отличается от нашего, моего, твоего... Мы спешим объявить его сумасшедшим. Не мудрено: человек думает, чувствует и поступает не так, как все остальные. Кто же он, если не безумец? Такой же безумец, как Коперник, Галилей и Колумб, как Иисус, как я сам, боже упаси от параллелей.

 

Вне всякого сомнения, есть:

Приятное безумие и       безумие мучительное.

Любовное безумие и      безумие ненависти.

Забавное безумие и        безумие зловещее.

 

И наконец, есть безумие, которое нас обогащает, и безумие, которое нас обкрадывает.

Мое безумие... Каково оно? Не знаю! Я лишь чувствую, что:

Меня оно обогащает...

Жену пугает...

Родителей смущает...

Друзей восхищает...

Детей забавляет...

Пациентам помогает...

Коллег ставит в тупик…

 

А впрочем, какая разница? На самом деле мне вовсе не хочется лечиться от такого безумия.

Какая разница, сказал я. Ровным счетом никакой.

В моем мире есть вещи, которые я люблю, и вещи, которые я ненавижу. Все, что находится вне меня, может иметь огромное значение, а может и никакого не иметь. Ни одна вещь не важнее остальных.

Как это может быть?

С одной стороны, всё, что есть в мире, ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ ко мне. То, что важно ДЛЯ МЕНЯ, становится МОИМ. Я присваиваю его себе, приобщаю к своему миру.

С другой стороны, понятия ВСЕ и НИЧЕГО в каком-то смысле тождественны. Оба они одинаково неопределенные. Словами ВСЕ и НИЧЕГО, ВСЕ и НИКТО мы обозначаем нечто туманное и неопределенное, то, о чем мы толком не знаем и не беремся судить.

Лидия как-то раз заметила:

– Чем старше ты становишься, тем меньше вещей тебя волнуют.

Сначала мне показалось, что она права. Потом, что нет. А потом я подумал: и ДА и НЕТ. Какая разница?

Лидия права.

И в то же время не права.

С каждым годом меня волнует все меньше вещей, и все же...

С каждым годом меня волнует все больше вещей, которые меня волнуют.

Как это понимать?

Или никак не понимать?

Или все же?..

 

Какая разница!

 

 

Дорогая,

 

Нет, нет и еще раз нет. Ни в малейшей степени. Я не являюсь принципиальным врагом психоанализа, но с одним уточнением: если речь идет о настоящих, честных психоаналитиках, не о дилетантах или самозванцах. Я говорю о терапевтах, сознательно избравших психоанализ в качестве своей методики.

Я лишь хочу сказать, что в этом методе, как и в любом другом, кроется немало специфических вещей, неопределенностей и он не всем подходит.

Кроме того, метод как таковой решительно устарел и требует кардинального обновления.

Мне скажут, что я ругаю психоанализ, потому что сам в нем не преуспел. Я отвечу:

– Вы совершенно правы!

Психоаналитик из меня получился бы никудышный. В молодости я как-то раз задремал, слушая монотонные признания очередной жертвы, распростертой на кушетке. Пациентка окликнула меня:

– Доктор... Вы что, спите?

И я проснулся.

Полагаю, если бы в мире не существовало других методов лечения, кроме психоанализа, у меня был бы весьма ограниченный выбор:

• изобрести гештальт;
• заняться чем-нибудь другим, только не медициной (я подумываю о мастерской плотника).

 

Вильям Шульц писал: «Если терапевту неловко смотреть людям в глаза, он обоснует вред визуального контакта с пациентом; если ему не по душе проявлять инициативу, он построит целую теорию, согласно которой врач должен только отвечать на вопросы пациентов; а если ему станет скучно, он заставит своих подопечных вопить, рычать и драться... (я имею в виду психоанализ, роджерианскую методику и гештальт)».

Отсутствие способностей нередко становится двигателем прогресса. Фрейд занялся своими исследованиями после неудачной попытки стать гипнотизером.

 

В подтверждение своих слов могу добавить, что во многих случаях я советовал пациентам обратиться к психоаналитику и часто сам же их к нему и направлял.

У Эрика Берна есть гениальная фраза:

 

СНАЧАЛА ИЗЛЕЧИ, ПОТОМ
ЗАНИМАЙСЯ ПСИХОАНАЛИЗОМ

 

Когда, пройдя со мной долгую и трудную дорогу, избавившись от неврозов, справившись с тревогой и почувствовав облегчение, пациент говорит мне, что ему хотелось бы больше узнать о себе самом, лучше изучить свой внутренний мир и – почему бы и нет? – понять тайные механизмы своего поведения, я советую ему обратиться к психоаналитику.

Иногда уже на первом сеансе, иногда на втором пациенты говорят мне, что хотят знать почему, хотят, чтобы я помог им разобраться в причинах их поступков, вытряхнуть скелеты из
шкафа собственной памяти... Если так происходит, я советую им обратиться к психоаналитику.

Иногда они спрашивают, почему я отказываюсь им помочь... Как правило, я отвечаю, что для этого у меня есть шесть причин: во-первых, потому что не хочу, а что касается остальных пяти... Какая разница?

 

 

Клаудия,

 

Сегодня я собираюсь немного поработать над собой и приглашаю тебя присоединиться ко мне.

 

У Джона Стивенса есть отличное упражнение: как заглянуть в себя, не теряя связи с тем, что снаружи.

 

Снаружи... Газон, розовый куст, желтые цветы, дерево...

Я представляю, будто я дерево...

Высокое, ветвистое, с густой темно-зеленой кроной на фоне чистого неба.

Я стою на краю большого поля...

Чуть в стороне растут другие деревья, не такие, как я. Отсюда не видно ни одного моего сородича, но я чувствую, что они должны быть где-то неподалеку. Порой мне хочется, чтобы рядом рос мой собрат. Хотя своей исключительностью я, откровенно говоря, горжусь.

У меня крепкий и надежный ствол. Отличная опора! Внушительная, но не слишком мощная. Ветер играет моей пышной кроной. Влага поднимается от корней к ветвям, чтобы вдоволь напоить каждый листочек.

Я весь покрыт цветами, и скоро мои ветви согнутся под тяжестью плодов.

Бурное цветение говорит о моем страстном желании продолжить свой род, это безотказный инструмент обольщения.

Впрочем, я могу похвастаться не только цветами... У меня замечательная тень, густая, широкая и прохладная, готовая спасти от зноя и принести облегчение...

Мои ветви покрывают тысячи острых шипов. Это мое главное оружие, оно защищает меня от непрошеных гостей.

Еще мне нравится думать, что шипы – это знак моего коварства. Вы не ослышались! Я – не воплощение добра и красоты от корней до кроны. Сердцевина у меня темная, таинственная, злая...

Таким меня видят путники. Но часть меня надежно скрыта от глаз...

В нескольких сантиметрах от земли мой ствол раздваивается, превращаясь в два могучих побега.

Мои корни... Они питают меня, от них полностью зависит мое существование. Я никогда не мог понять, как удается выживать людям, этим странным существам без корней, таким хрупким, беззащитным, вынужденным без устали добывать себе пищу...

Я люблю всего себя и каждую клеточку по отдельности...

От кончиков корней глубоко под землей до каждого листика в моей кроне...

Я одинаково люблю свои цветы и свои шипы... А больше всего мне, дереву, нравится сознавать, каждый миг чувствовать...

Что я живу!

 

 

Клаудия,

 

Наконец-то! Мы продали старую квартиру и купили дом в окрестностях Буэнос-Айреса.

Я все не могу поверить... После стольких лет у меня появился собственный дом.

Прежде я и не задумывался о том, что являет собой моя квартира: 350 намертво спрессованных кубических метров на пятнадцатиметровой высоте.

Жить в воздухе...

Я только теперь понял, что все эти годы у меня не было ни своей земли, ни своего неба.

 

Все вышло именно так, как я хотел: мы посмотрели дом (дом и парковую территорию, как говорит Перла), и я сразу понял, что это именно то, что мы искали. Словно я прожил здесь много лет.

Я поспешно сказал хозяину:

– Дом нам понравился. Пожалуй, мы его  купим.

– Он твой.

– Погоди! Мне еще квартиру надо продать.

– Сколько времени тебе понадобится?

– Не знаю... Дней пятнадцать...

– Хорошо, я дам тебе месяц. Других покупателей пока искать не стану, подожду тебя.

 

На самом деле все вышло не так. Нам понадобилось больше месяца, чтобы продать квартиру, и все это время хозяин нас ждал; оказывается, ему не хотелось отдавать свой дом никому,
кроме нас.

Друзьям я описывал новое жилище так: «Дом огромен и прекрасен; фасад у него шириной десять метров, по периметру в нем все сорок пять, а изнутри он кажется бездонным».

 

 

Вот так, дитя мое.

 

Оказывается, по дому тоже можно тосковать. По значению слово «тоска» ближе всего к слову «боль»; она возникает, когда мы кого-то или что-то теряем. Чем сильнее дорожили мы
утраченным, тем дольше нас мучает боль.

Разлуки и потери всегда сопряжены с тоской.

Однако наше воспитание не позволяет нам мириться с подобными чувствами.

Вспомни, какими словами родители и учителя провожали наши детские утраты: «Ну ничего, все уже прошло...»; «Кончай реветь!»; «Все это пустяки»; «Мы тебе новую купим»; «Не думай об этом» – и так далее.

А мы все равно тоскуем.

Боль настигает нас, нависает над нами, угрожает нашей личности.

И нам приходится защищаться.

Самый распространенный способ: ни к кому и ни к чему не привязываться (а если уж привязываться, то не слишком сильно): «Нет любви, нет и боли».

Сразу предупреждаю:

 

НЕ ДЕЙСТВУЕТ.

 

Не только потому, что, отказываясь от любви, мы катастрофически себя обедняем, но и потому, что острота нашей тоски не зависит напрямую от величины потери.

 

Другой способ еще ужасней. Раз и навсегда твердо решить НИКОГДА НИ С ЧЕМ не расставаться. Создать коллекцию отношений и привязанностей, каждый экспонат которой будет
храниться вечно, никуда не пропадет и не уступит место другому.

И вот я собираю книги, которые никогда не открываю, диски, которые не слушаю, письма людей, с которыми не вижусь годами, полки моих шкафов ломятся от безделушек, призванных напоминать о прекрасных мгновениях, которые я хотел бы остановить.

Барри Стивене пишет: «Когда у меня была семья, я имел привычку два раза в год перебирать все, что есть в доме... Вещь, которая в течение полугода не радовала меня и не при-
носила мне пользы, теряла право находиться в моем доме и немедленно отправлялась на свалку...»

Здорово! Большинство из нас ни за что не желают выбрасывать старые вещи, опасаясь, что через день они могут понадобиться.

У такого способа есть упрощенный вариант: можно отдалять от себя людей и предметы, не расставаясь с ними окончательно.
Сколько влюбленных пар, оказавшихся на грани распада, боятся сделать решительный шаг. Тогда они объявляют о «разрыве».

Я взял слово «разрыв» в кавычки, потому что расставание происходит лишь на словах. На самом деле он и она продолжают видеться так же часто, как прежде, а то и чаще; каждый из них в курсе того, что делает, говорит, думает и любит партнер. Довольно часто они ходят вместе развлекаться, чтобы завершить вечер в одной постели.

Подобные отношения преследуют вполне очевидную цель: избежать разлуки и боли, которая с ней связана.

Когда так происходит, со временем образуется некое подобие маятника: стоит только одному попытаться вернуться к тоске и уйти, тут же появляется другой, чтобы напомнить о себе, что-то исправить и не дать этой тоске развиться.

 

 

Существует еще один способ бороться с болью: попросту ее отрицать.

В этом мире не существует ни потерь, ни разлук, ни смертей.

 

«На самом деле потерянная вещь где-то лежит и в один прекрасный день отыщется».

 

Или...

 

«Ему сейчас нелегко, но рано или поздно он вернется ко мне».

 

Или...

 

«Кто-то заморочил ей голову, на самом деле она так не думает».

 

Или...

 

«Только тело умирает, а душа его всегда будет со мной...»

 

К сожалению, мои коллеги весьма активно эксплуатируют принцип отрицания.

Одни намеренно приуменьшают масштабы потери в глазах пациента.

Другие насильно заставляют его прогнать тоску.

Третьи выписывают антидепрессанты, чтобы помочь своему подопечному «преодолеть кризис», и таблетками убивают естественное и вполне здоровое переживание.

Отрицание помогает заглушить боль, но не справиться с ней.

 

Я готов оплакивать каждую потерю, каждую разлуку, каждую смерть.

 

Если я не научусь отпускать то, что ушло навсегда, в моей жизни не появится ничего нового.

 

 

Клаудия,

 

Я знал, что, отвечая на мое последнее письмо, ты непременно затронешь тему влюбленной пары.

Интересно, я догадался, потому что хорошо тебя знаю или сам хотел поговорить об этом и спроецировал на тебя свое желание?

 

Пример пары, которая не может расстаться, напомнил мне простую истину, которую я пытаюсь донести до своих пациентов: быть рядом и быть вместе – совершенно разные вещи.

И различия их чрезвычайно важны.

Быть рядом – значит общаться, сосуществовать и быть готовыми расстаться в любой момент.

Быть вместе означает составлять неразрывное единство.

Ты понимаешь, что это значит?

Один заполняет пустоту другого и наоборот.

Я беру на себя твои глупости, ты мою хандру и перепады настроения. Пока мы вместе, я буду глупым, а ты сумасшедшей.

Но берегись разлуки: ведь если мы расстанемся, ты станешь такой же глупой, как прежде, а я таким же невыносимым, как до встречи с тобой.

Расстаться невозможно, если это случится, каждому из нас придется самому заполнять свою пустоту (а с этим нам не справиться, иначе мы не жили бы вместе).

Только друг с другом у нас может быть настоящая близость.

Только если мысль о разлуке невыносима, стоит быть вместе.

 

Разумеется, у меня есть собственное представление об идеальной паре.

Пара – это не один и не двое, пара – это трое.

Три совершенно разных индивида: он, она и пара.

Некоторые партнеры с первых дней стараются проводить в жизнь старомодную концепцию отношений: мы – единое целое. Они повсюду ходят вместе, увлекаются одинаковыми вещами, дружат только с парами – в общем, полное единение во всем. Во всем! И все, буквально все начнет рушиться из-за минутной размолвки. И будет рушиться до тех пор, пока один из партнеров (порой при участии психотерапевта) не поймет, что утратил собственную индивидуальность, и не примется выстраивать свою жизнь заново.

 

Более современные пары пытаются выстроить отношения как два индивида: Она и Он. Каждый ревностно оберегает собственную территорию.

Это отличная модель сосуществования, но отнюдь не пара. Пары как таковой нет, партнеров ничто не связывает. Такая пара-индивид не крепнет с годами, не развивается.

В один прекрасный день падет последний из соединявших два острова мостов. И острова снова станут островами. Независимыми. Одинокими, утратившими связь друг с другом.

Напоследок осталась самая ненадежная и, вне всякого сомнения, самая распространенная, хоть и не ярко выраженная модель: «Пара состоит из двух индивидов. Я и пара». Как тебе? Жуть, не правда ли? Есть немало случаев, когда один из партнеров покорно принимает подобные отношения, навязанные другим, и
с готовностью берет на себя функции пары, отказываясь от собственной жизни.

Психотерапевт, который решается рассказать пациенту об истинных перспективах таких отношений, рискует прослыть «подстрекателем к разводам».

 

***

Здесь моя вдохновенная речь подходит к самому важному вопросу: как сохранить отношения в паре. Ответ прост: необходимо согласовывать интересы трех сторон!

Когда между тремя партнерами царит гармония, это чудесно...Я, она и мы...

Это замечательно!

Мне на память приходит стихотворение, написанное мною много лет назад.

 

Сначала я – это только я;

но появляешься ты...

Я приближаюсь, знакомлюсь,

касаюсь тебя,

слушаю тебя,

вдыхаю твой запах...

Мы вдвоем.

Я подхожу еще ближе,

чувствую тебя,

погружаюсь в тебя...

Мы одно, но нас по-прежнему двое,

нас трое,

хрупкое единство трех...

И теперь, когда нас трое...

Мои руки и твои – это мои руки,

мои губы,

мой пенис и моя вагина,

моя борода и мои груди;

и мой оргазм... Мой тройной оргазм...

Мой, твой, наш.

Это прекрасно,

как же это прекрасно,

заниматься с тобой любовью.

 

 

Клаудия,

 

Твои вопросы становятся все труднее.

 

Любовь... Что такое любовь?

 

Начнем с самых очевидных вещей.

Любовь – это эмоция, а значит, она так или иначе связана со сферой наших чувств. О каких чувствах идет речь?..

Отдавая себе отчет в том, что абсолютных истин не бывает, я все же рискну дать определение: любовь – это восторг от самого факта существования другого человека, или, лучше будет сказать, предмета любви (речь не всегда идет о человеке).

Это чувство не зависит от того, как относится к нам предмет любви, от того, что он может нам дать, от того, рядом он или далеко; тот, кто любит, не ожесточается, не манипулирует, не давит. Любить – значит принимать другого полностью и без оговорок.

Вот что сказал Карл Роджерс: «Лишь приняв другого таким, какой он есть, лишь тогда и только тогда я могу предстать перед ним во всей своей нежности, во всей своей любви, а главное, во всей своей беззащитности».

 

***
Таковы, на мой взгляд, главные свойства любви, отличающие ее от других состояний, которые часто ошибочно определяют словом любить, например:

1) быть влюбленным;

2) желать;

3) нуждаться.

О том, что значит нуждаться, мы уже говорили, и я, помнится, определил это чувство как острую жизненную необходимость в чем-либо (на ум приходит кислород). Не думаю, что один человек может быть так сильно необходим другому. Я и сам порой говорю, что мне кто-то нужен. И всякий раз понимаю, что это неправда.

 

Говоря другому человеку: «Ты мне нужен», я перекладываю на него ответственность за свое существование, ставлю свою жизнь в зависимость от него, позволяю собственной личности испариться и стараюсь превратить его в источник своей энергии.

 

Понятие желания не предполагает жизненной необходимости. Однако по латыни «желать» будет quaerere, дословно это означает «стараться заполучить».

Слово «желать» подразумевает прихоть, каприз.

«Желать» – значит хотеть для себя.

Произнося слова «я хочу тебя», я прошу о близости, выражаю надежду на нее, а вовсе не требую быть рядом со мной, принадлежать мне, делиться со мной, почитать меня.

 

«Когда я желаю, я подрезаю твои крылья, чтобы навсегда удержать тебя рядом со мной; когда я люблю, я с удовольствием смотрю, как ты расправляешь крылья и паришь в небесах».

 

 

Впервые я услышал эти слова по радио. Я до сих пор завидую тому, кто сумел сформулировать это так просто и ясно.

Быть влюбленным – это совсем другое, здесь речь идет не о чувстве, а скорее о страсти.

Чтобы пояснить свою мысль, попробую построить график.

Сплошной линией обозначена страсть – чрезвычайно сильная эмоция, которая охватывает человека молниеносно (за недели, часы или даже минуты) и столь же стремительно исчезает.

Пунктиром мы обозначили чувство, которое развивается медленно, долго дает о себе знать и постепенно сходит на нет. (Всегда ли? Не знаю.)

 

 

В том, что страсти необузданны и неразумны, я лично нисколько не сомневаюсь. Но обрати внимание! Это вовсе не означает, что они мучительны.

Для меня, например, влюбляться в людей и вещи – одна из самых чудесных вещей в жизни...

Откровенно говоря, я в восторге от своих страстей, особенно тогда, когда я не нуждаюсь в их предмете и не хочу владеть ими вечно. Я радуюсь самой возможности влюбляться.

Ко мне каждый день приходят люди, которые боятся страсти, многие из них опасаются душевного дискомфорта настолько, что запрещают себе страстно влюбляться и сильно ненавидеть.

Мне приходится встречать и тех, кто привык отдаваться мимолетным страстям, спасаясь от безотчетного ужаса перед настоящими чувствами. Такие люди очертя голову бросаются в новые увлечения, чтобы через пару дней испытать разочарование и без сожаления покинуть предмет догоревшей страсти.

 

Подобных типов, «живущих страстями», с каждым годом становится все больше. Обрести смысл жизни в нашем мире не так-то просто, вот люди и приспособили наркотики с транквилизаторами вместо ключиков от дверей в волшебные миры...

Большинство предпочитает чудесные снадобья вроде марихуаны, кокаина, успокоительных, аспирина, гидрокарбоната (это я о борцах с лишним весом), никотина и алкоголя. Но существуют, вероятно, и эндогенные наркотики.

В ответ на опасность или сильный стресс человеческий организм выделяет большие дозы сильного стимулятора. Это вещество вырабатывается в гигантской лаборатории нашего организма при помощи желез, чтобы придать нам сил в критической ситуации. Его называют адреналином.

На работе я сталкиваюсь с адреналиновой зависимостью каждый день. Личности такого рода способны получать удовольствие лишь перед лицом опасности. Они проживают жизнь на острие ножа, все время рискуя и подвергая риску окружающих.

Такая разновидность наркомании не менее опасна, чем все остальные, и зачастую приводит к летальному исходу (инфаркт миокарда, острый гастрит, язва и все в таком роде). Должно быть, здесь же кроется причина многих заболеваний щитовидной железы: существует своеобразная зависимость от тироксина.

Как видишь, во мне порой просыпается медик... Впрочем, подобные рассуждения могут завести нас слишком далеко.

 

***

Если бы я мог выбирать, какие чувства испытывать к людям, которые меня окружают, я бы предпочел влюбляться в них со всей силой, на которую я способен.

 

И, коль скоро любая страсть быстротечна, пусть на смену ей приходит по-настоящему глубокое чувство.

 

Пусть каждый из нас научится превращать остроту эмоций в глубину и перестанет испытывать ужас перед охлаждением страсти.

 

Пусть низменное влечение всегда отступает перед истинной любовью.

 

И, наконец, пусть мы научимся снова и снова влюбляться в любимого человека.

 

 

Моя дорогая,

 

Ты пишешь, что тебе понравились мои рассуждения о любви, что ты все поняла, но тебе до сих бывает трудно определить, любит тебя человек, вожделеет или нуждается в тебе.

Для начала позволь спросить: для чего тебе это знать?

Должно быть, ты чего-то опасаешься. Не стоит. Единственное, что имеет значение, – это твои собственные чувства. Спроси, кем чувствуешь себя ТЫ: любимой, желанной или необходимой. В этом случае ты будешь точно знать ответ.

Допустим, тебя полюбили. Кто-то сходит с ума от любви к тебе, а ты совершенно не чувствуешь себя любимой. Так зачем тебе в таком случае чужая любовь?

Или наоборот: кто-то любит тебя самую малость, а ты чувствуешь себя любимой, как никогда. Неужели ты расстанешься с ним, если он скажет правду о том, что чувствует?

Мне всегда казалось, что самым лучшим ответом на слова: «Я люблю тебя» – будет: «Я чувствую, как сильно ты меня любишь».

Ты хочешь, чтобы тебе продемонстрировали свою любовь, а это не имеет отношения к подлинным чувствам.

Между прочим, «делать», «показывать» и «демонстрировать» – совершенно разные вещи.

Будь добра, прервись на минуту и, прежде чем продолжить чтение, ответь на эти вопросы.

 

1. Что значит показывать? Для чего мы показываем?

2. Что значит демонстрировать? Для чего мы демонстрируем?

 

Я догадываюсь, что ты ответила.

 

Показывать – значит делать что-либо наглядным, чтобы твой собеседник мог это увидеть.

Демонстрировать, в свою очередь, означает доказывать что-либо, чтобы твой собеседник мог в это поверить.

 

Показывая что-либо, мы исходим из предубеждения, что наш собеседник этого не видит, а демонстрируя, полагаем, что он не верит нам.

Если наши взаимоотношения не строятся на стереотипах, если я – это я и позволяю тебе оставаться собой, я свободен от предубеждений. Я ничего тебе не показываю, не пытаюсь убедить тебя в своей любви. Я – это я, я живу как чувствую, не задумываясь о том, видишь ли ты мои чувства, веришь ли в них.

Всякий раз, когда мы стараемся показать или продемонстрировать кому-то свою любовь, мы просто-напросто манипулируем своими партнерами, обманываем их и самих себя. Мы выставляем себя на посмешище, в конце концов.

Ты имеешь полное право не видеть и тем более не верить. Кто я такой, чтобы заставлять тебя?

Если мои аргументы до сих пор кажутся тебе неубедительными, позволь спросить: откуда мне знать, что мой партнер не видит того, что я хочу ему показать, или не верит в то, что я пытаюсь ему продемонстрировать?

Ответ может быть только один: «Я на твоем месте не увидел бы»; «Будь я тобой, я бы не поверил...»

Проекция! Чистой воды проекция.

Порция говорит: «Если я – это я, потому что ты – это ты, а ты – это ты, потому что я – это я, значит, я не я и ты не ты. Но если я – это я, потому что я – это я, а ты – это ты, потому что ты – это ты, тогда все верно: ты – это ты, а я – это я».

 

 

Эх, Клаудия,

 

Наконец ты задала простой вопрос.
Оргазм – это не что иное, как неизбежное следствие занятий любовью.

На случай, если кто-то не понял:

 

ОРГАЗМ – ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ,
КАК НЕИЗБЕЖНОЕ СЛЕДСТВИЕ
ЗАНЯТИЙ ЛЮБОВЬЮ.

 

 

Клаудия,

 

Я не хочу ни бежать, ни стоять на месте. Мне больше нравится идти.

Какая разница между глаголами «идти» и «бежать»?

Скорость?

Нет, совершенно точно нет. Можно быстро идти и медленно бежать. Нет!

Скорость здесь ни при чем.

 

Пришлось мне выйти на улицу... Я шел и бежал, быстро и медленно. Я наконец понял: когда я иду, одна из моих ног непремен­но соприкасается с поверхностью земли. Всегда! Когда я бегу, бывает миг, всего лишь миг полета.

Поэтому риск упасть всегда больше, когда я бегу.

 

Я не хочу бежать, предпочитаю идти.

– Идти? Но куда?

– Куда глаза глядят.

– А куда они глядят?

– Не знаю. Они глядят туда, куда я иду.

– Что же получается? Назад дороги нет?

– Нет. Сейчас мне кажется, что нет.

 

 

Клаудия,

 

Постарайся ненадолго вернуться в дет­ство и позволь мне рассказать тебе сказку, а лучше две.

 

И л л ю з и я

 

Жил-был на свете некрасивый и толстый крестьянин,

и был он влюблен (а почему бы и нет?)

в прекрасную златокудрую принцессу.

Как-то раз принцесса (кто знает почему)

поцеловала толстого и некрасивого крес­тьянина...

И он в тот же миг превратился

в стройного красавца-принца.

По крайней мере, так виделось ей.

По крайней мере, так чувствовал он.

 

О ч е н ь    н е к р а с и в ы й    ж а с м и н

 

Давным-давно жил на свете жасмин, кото­рый влюбился в маргаритку. Этот жасмин был очень некрасивый. Маргаритка была очень красивая, но она была влюблена в гладиолуса. Как-то раз маргаритка с гладиолусом отправи­лись на прогулку. Жасмин очень сильно грус­тил. Гладиолус был очень красивый, но злой, а жасмин совсем некрасивый и добрый. И тогда маргаритка вышла замуж за жасмина. Никто не мог понять, почему она выбрала жасмина, ведь он такой уродливый. Но они прожили вместе много-много лет и были счастливы.

Мораль: важно не то, что снаружи, а то, что внутри.

Дэмиан

 

Первую сказку написал я несколько лет назад.

Вторую сочинил мой сын, когда ему было восемь лет, и потому я решил сохранить его орфографию и почерк.

В восемь лет! Представляешь? В восемь лет!

Мне бы так!

Мне понадобилось почти сорок лет своей жизни, десять лет учения, четыре года практи­ки и целые века духовного становления, чтобы прийти к тому, что мой сын сформулировал в свои восемь лет: «Важно не то, что снаружи, а то, что внутри».

Пару недель назад во время групповой терапии один мой пациент по имени Херардо произнес фразу, которую вычитал в какой-то книге: наши дети словно карлик, которого держит на плечах гигант. (Как это верно...)

Я думаю о своих детях... Как же сильно я их люблю! И повторяю: «Когда я люблю, я с удо­вольствием смотрю, как ты расправляешь кры­лья и взмываешь ввысь».

 

Дэмиан и Клаудия заходят ко мне в кабинет, забираются на диван и смотрят, как я пишу. Я писал тебе письмо... Теперь я пишу им.

 

Дети...

Я хотел бы стать вам крепким фундаментом,

я хотел бы стать вам попутным ветром,

я хотел бы стать безбрежным небом

и – что толку скрывать – полететь вместе с вами.

Но я понимаю,

в небе

я вам совсем не нужен.

Если вам кто-то и нужен,

то лишь вы сами.

Этого хватит!

 

 

Милая,

 

В одном из первых посланий я упомя­нул, что невротиков отличает инфантиль­ность. И добавил, что это понятие связано с переходом от поддержки среды к самопод­держке.

Допустим. Но что же это такое – самопод­держка?

Джон Стивене утверждает, что, если человек, впавший в гипнотический транс, слышит слова гипнотизера: «Тебе очень холодно», он верит им больше, нежели собственным ощущениям, и вправду начинает мерзнуть.

Некоторым образом все мы находимся под гипнозом.

Нам столько раз твердили одно и то же... Мы слышали одни и те же прописные истины от родителей, родственников, учителей и сосе­дей... Мы читали их в книгах и журналах... Мы видели, как самые близкие нам люди принима­ют их на веру, ни разу не усомнившись.

Понемногу всех нас загипнотизировали. Мы доверяем чужим словам куда больше, чем собственным чувствам.

И что хуже всего, мы настолько привык­ли находиться в таком состоянии, что начали посылать самим себе гипнотические сигналы. Мы научились гипнотизировать сами себя.

Самоподдержка означает окончательное пробуждение.

Самоподдержка – это значит, что мои ноги достаточно сильны, чтобы выдержать мой вес.

Самоподдержка – это значит прислуши­ваться к собственным чувствам. («Не слушай рассудок, обратись к ощущениям», – совето­вал Фриц Перлз.)

Самоподдержка – это вера в себя, что бы ни происходило вокруг.

Самоподдержка – понятие, противополож­ное тому, что я называю жидким поведением.

 

Словосочетание «жидкое поведение» обра­зовано путем сложения двух терминов: физи­ческого и медицинского.

Жидкость не имеет формы: она принимает форму сосуда, который наполняет.

Человек, который привык все время под­страиваться под мнение окружающих, кото­рый променял собственную личность на сумму представлений о нем других и ориентирует­ся на соответствие чужим ожиданиям, являет собой великолепный пример жидкого поведе­ния.

А что же остается взамен? «Твердое пове­дение»?

Нет, нет и еще раз нет!

Лучший вариант – поведение достаточно твердое, чтобы защитить собственную лич­ность, но при этом достаточно гибкое, чтобы поспевать за переменчивым миром.

Я бы назвал его пластичным поведением.

«Твердое поведение» высоко ценится в обществе. Публика восторгается: «Надо же, какой у него сильный характер!» Для меня эти слова означают: «В любой ситуации он дей­ствует одинаково». Иметь дело с таким типом не слишком приятно. Хотя и у него есть весь­ма полезные свойства. Твердый характер полностью предсказуем; я всегда могу преду­гадать, что скажет или сделает этот человек в следующий момент, он никогда меня не «под­водит».

Твердыми людьми легко манипулировать. Не правда ли?

Узнав человека по-настоящему близко, легко заметить, что его поведение меняется день ото дня. И даже чаще... Миг от мига. (Сложно, не так ли? Чертовски сложно – и захватывающе инте­ресно.)

Быть противоречивым и неадекватным сов­сем не одно и то же.

Противоречивая личность сегодня говорит «да», а завтра «нет». (Как заметил Алехандро: «В слове "сегодня" три слога, а в слове "вчера" два».)

Неадекватная личность говорит «да» и тут же делает все наоборот.

Противоречивость – признак здорового пластичного поведения, способности индиви­да меняться в зависимости от времени и обсто­ятельств.

Неадекватность болезненна, это признак отсутствия четкой картины мира; это беско­нечные попытки переложить свои тревоги на чужие плечи; это поза собаки, которая кусает себя за хвост; это постепенная деградация лич­ности; это, наконец, неуважение к другим и к себе самому.

Не стоит путать противоречивость и не­адекватность с безумием.

Кто такой безумец?

Фото вышеупомянутого прилагается.

 

 

Клаудия,

 

Я только что в седьмой раз перечел «Заметки для себя» Хью Пратера.

Комментарии:

 

Да! Да! Да! Да! Да! Да!!!

 

 

Клаудия,

 

Спасибо, что прислала копии моих преды­дущих писем. Это просто здорово! Я обнаружил в них массу интересных вещей.

Между нами... Мне эти письма понравились настолько, что я даже усомнился, а правда ли я их автор... (Серьезно. Умру ли от скромности? Сильно сомневаюсь...)

Скромность – вообще интересная штука.

Я терпеть не могу зарекаться, но скромным точно никогда не стану.

Глядя со стороны на результат собствен­ной деятельности, я становлюсь таким гордым, таким надменным, таким самодовольным...

???

(Словарь Королевской академии опреде­ляет: «Скромный – умеренный, невзыскатель­ный, кроткий».)

Пожалуй, я не скромен.

Я купаюсь в своем эгоизме, ощущаю себя самой важной персоной на земле (за двумя пле­нительными исключениями, которые составля­ют мои дети), полагаю, что весь мир вращается вокруг меня, ищу ответы на все вопросы в собс­твенной душе... Нет, я не скромен.

А как же остальные? Другие? Близкие?

Разве я живу не для них?

НЕТ!

Мы охотно угождаем другим людям, если так хочется нам самим. Тот, кто это отрица­ет, лжет. На самом деле мы живем для самих себя. Мне доставляет удовольствие дарить друзьям дорогие мне вещицы. Вот какой я эгоист!..

Так-то.

Что на самом деле хотел сказать человек, обвинивший ближнего в эгоизме? «Не думай о себе, думай обо мне».

Ну и кто из них в таком случае эгоист?

 

Вот слова из Талмуда, написанные больше тысячи лет назад:

 

«Если я не подумаю о себе, кто подумает за меня?

Если я думаю только о себе, кто я тогда? И если не сейчас, то когда?»

 

Есть три разновидности людей.

Одни с наступлением холодов раздают все свои теплые вещи, до последней нитки. Другие, едва чуть-чуть подморозит, натягивают на себя все что есть. Третьи разводят большой костер, чтобы согреться самим и согреть других.

Первый бедолага совершает самоубийство: он замерзнет насмерть. Доля второго незавид­на: он умрет в одиночестве. Третий – нормаль­ный взрослый человек, обыкновенный эгоист (ведь он разжег костер лишь потому, что мерз сам).

Я хотел разжечь тысячи костров и сделать так, чтобы тысячи человек последовали моему примеру.

Определенно, я не скромен.

 

 

Клаудия,

 

Современная культура учит нас тому, что:

 

...воровать плохо.

...работать хорошо.

...много зарабатывать лучше всего.

...секс – это плохо (по крайней мере если он «не по любви»).

...подчиняться хорошо (лучше не раздумы­вая).

...коммунисты (фашисты, арабы, негры) пло­хие (или самые лучшие, если сам я коммунист, фашист, араб или негр).

...быть материалистом плохо.

...быть идеалистом еще хуже.

...смотреть в будущее без надежды плохо.

...быть добрым хорошо.

...бездельничать плохо.

...змеи плохие (ядовитые и опасные).

...порядок лучше всего.

...быть агрессивным плохо.

...человек – царь зверей.

...владеть собой очень хорошо.

...иметь ясные цели хорошо.

...подчиняться импульсу куда хуже.

...планировать лучше всего.

...голуби хорошие, а вороны плохие.

...быть эгоистом плохо.

...любить лучше, чем ненавидеть.

...грустить плохо.

...смерть – это плохо.

...самое простое решение никогда не бывает лучшим.

...вера – это хорошо.

...безумие – это плохо.

...кидаться в крайности плохо.

...быть профессионалом лучше всего...

...непременно надо, чтобы тебя любили.

 

 

Клаудия,

 

Не стану спорить, последнее письмо и вправду было ударом ниже пояса.

Для характеристики современной морали лучше всего подходит выражение «тоска зеле­ная». Это добро, а вон там зло. Объяснить, в чем их различия, никто не удосужился.

Я часто говорю своим пациентам, что никогда в жизни никого не убивал – тут я делаю паузу, – поскольку не было подходяще­го мотива.

Что такое подходящий мотив?

Я вхожу в дом; незнакомец угрожает моим детям ножом. Когда я появляюсь на пороге, он тотчас бросается на меня. По счастью, я тоже вооружен: ножом, пистолетом, палкой, пуш­кой... Не в этом суть! Я дерусь за собственную жизнь и за жизнь своих детей. В борьбе я уби­ваю злодея. Вот подходящий мотив.

А теперь позвольте спросить: если заповедь «не убий» можно поставить под сомнение, что говорить о других заповедях?

А закон? Что же закон?

Антонио, знакомый адвокат, вывел исчер­пывающую формулу: закон учит нас не что делать, а чего не делать.

Пример: А обманом отобрал деньги у Б. А арестовали и приговорили к шести месяцам тюрьмы или значительному штрафу.

Закон не говорит: «Не мошенничай». Он говорит: «За мошенничество, совершенное в определенных обстоятельствах, полагается определенная компенсация». Добро и зло вне его компетенции.

Превращать закон в мораль – значит иска­жать его общественную функцию; подобные попытки способствуют разрушению социума и ущемлению прав индивида.

К сожалению, наше общество твердо при­держивается своей занудливой морали.

Откуда она взялась? Каприз культуры?

Не думаю.

Правила поведения индивидов в современ­ном обществе обусловлены некоей «фило­софской» концепцией, в свою очередь весьма тягомотной, согласно которой «человек по сути своей воплощение зла, демон, необуз­данное чудовище, обуреваемое низменными страстями, жестокое и дикое».

Берегитесь, легковерные:

 

ЭТО ЛОЖЬ!

 

Я твердо знаю, что доброе расположение ближних сделает любого по-настоящему свободного человека гуманнее, радушнее, скромнее, любезнее, сговорчивее, честнее, чувствительнее, а главное – поможет ему творить.

 

Подобные воззрения на человеческую при­роду позволяют мне не держать в своем каби­нете навязшей в зубах морали. Мои клиенты не ждут от меня – хотя порой и утверждают обратное – веских суждений «о добре и зле», «правильном и неправильном», «справедливос­ти и несправедливости».

Они, как я уже не раз говорил, приходят ко мне в поисках плодотворного общения, кото­рое поможет им вырасти, обрести себя и боль­ше не терять.

Вот в чем главное отличие терапевта от свя­щенника.

Священник связан по рукам и ногам: он про­водник суровой морали, не терпящей двойных толкований.

Терапевт, напротив, опирается на откры­тость, на вакуум, на отсутствие предвзятых моральных установок, на мир своего пациента.

Проблема морали возвращает нас к психо­анализу.

В наши дни психоанализ превратился в некое подобие религии.

Иные психоаналитики возомнили себя слу­жителями нового культа (среди них попадаются ортодоксы, консерваторы и даже реформисты).

Любое возражение трактуется как малове­рие, почти как ересь; многие пациенты пси­хоаналитиков больше напоминают сектантов, членов масонской ложи или последователей религиозного толка.

То, что традиционные церкви называют грехом, психоанализ объявляет болезнью. Место испытания занимает травма. Экзорцизм превращается в катарсис.

У дьявола и бессознательного есть немало общего.

Адепты новомодной религии молятся три-четыре раза в неделю, на своеобразном алта­ре – кушетке психоаналитика, с которой не видно проповедника. Прошу прощения: тера­певта.

Так они надеются войти в контакт с бессо­знательным – читай, непознаваемым, – так же, как наши предки стремились прикоснуться к неназываемому, непостижимому и чудесному: к Богу.

Будьте осторожны:

Т е р а п и я   –   н е    р е л и г и я.

 

 

Клаудия,

 

Вот уже третью неделю я не пишу тебе... Не пишу для себя... Вообще не пишу.

Все началось в понедельник, шестого июля.

Внезапно я почувствовал резкую боль в правом боку и подумал: «Что-то я не то съел». И решил не обращать внимания.

Боль не отпускала меня день за днем, неделю за неделей. Я чувствовал себя усталым, измотан­ным, больным, слабым.

За месяц я похудел на шесть килограммов. Однако лекарства и специальная диета немно­го меня оживили.

Боль стала слабее, но не прекращалась ни на мгновение. Я направил на борьбу с ней все свои силы, и порой мне удавалось ненадолго ото­гнать своего врага, но он возвращался снова, чтобы вцепиться мне в поясницу или в живот.

Я заставил себя сделать эхографию: «Желч­ный пузырь в норме; печень увеличена. Ни­каких видимых патологий». Первоначальный диагноз: «Вирусный энтерит». Предписания: «Ждать, когда пройдет!» Точка.

Я промучился месяц, похудел еще на три ки­ло и потерял всякое желание что-либо делать...

 

Вчера состоялся любопытный диалог между «Мной» и «Моим терапевтом».

– Ну и что с тобой происходит?

– Я не знаю.

– Что ты чувствуешь?

– Мне очень плохо, значительно хуже, чем когда-либо.

– Тебе больно?

– Сейчас почти нет. Дело не в этом.

– Тебе страшно?

– В какой-то момент я действительно испу­гался. Родственники решили, что я до смерти напуган. Хотя на самом деле это они напуганы. Нет, мне не страшно. Пойми, раньше со мной такого ни разу не было.

– Постарайся прислушаться к себе, почув­ствовать, что с тобой творится. Включить вооб­ражение. Ну же!

– Инеc было очень плохо после аборта... Кристине – после разрыва с мужем... Тито – когда мы только познакомились...

– И что объединяет всех этих людей?

– Они были подавлены...

– И что же?

– Вот оно! Я подавлен. Подавлен!

Удивительное дело: я вдруг понял, что пре­жде никогда не ощущал себя подавленным. По-настоящему, в полной мере, безнадежно подав­ленным.

– И каково это – быть подавленным?

– Мне кажется, будто я очень долго бреду куда-то в полном одиночестве. На пути мне все время попадаются огромные камни и глу­бокие ямы... Я ощущаю чудовищную слабость, у меня нет сил ни оттаскивать с дороги камни, ни перепрыгивать ямы... Я уже целую вечность так бреду... Я страшно устал и спрашиваю себя, а стоит ли продолжать идти. Я гадаю, что ждет меня в конце пути, но могу вообразить лишь огромный плакат. На плакате надпись:

КОНЕЦ.

И все. Я говорю себе, что это невозможно... В конце пути должно быть еще хоть что-нибудь!

Я обхожу плакат. На обратной стороне тоже есть надпись.

ЭТО И ВПРАВДУ КОНЕЦ.

 

– Конец чему?

– Просто конец. Конец всему.

– Смерть?

– Я сначала тоже так решил, но ведь я про­должаю дышать, двигаться, и сердце по-пре­жнему бьется; все гораздо хуже. Я перестал чувствовать...

– Постарайся удержать это ощущение.

– Я все еще на дороге. Сначала я иду, потом ползу на четвереньках, потом падаю и начи­наю катиться по земле, с каждой секундой ста­новясь все меньше. Вот я перестаю крутиться... Я валюсь ничком и чувствую страшную тя­жесть. Весь мир, вся вселенная навалились на меня, а я так слаб, что и перышка не удержу...

– Не двигайся...

– Давит... Давит... Давит все сильнее... Меня вот-вот раздавит...

– Продолжай.

– В груди у меня огромная дыра. Сквозь нее все видно. Дыра становится все больше. Я почти ничего не вешу. Я парю в воздухе. Я есть, но меня нет.

– Продолжай парить.

– Продолжаю. С этим все равно ничего нельзя поделать.

– Речь не о том, можно с этим что-то по­делать или нет. Речь идет о том, чтобы при­нять свое новое состояние. Смириться с реальным положением вещей. Не вмешиваться в естественный ход событий. Позволить депрес­сии развиваться, чтобы в один прекрасный день она достигла апогея и прошла сама собой.

– Да...

 

 

Клаудия,

 

Последнее письмо тебя озадачило?

Ну да, это тоже я. По крайней мере, сейчас я такой. Если бы ты знала, каково это – пережить в моем возрасте совершенно новое, незнакомое ощущение, да еще и столь сильное.

Ты наверняка захочешь спросить:

– Это прошло?

– Да.

– Как же ты с этим справился?

На самом деле никак: депрессия сама прошла. Я могу поклясться, что ничего не предпринимал. Просто оставался собой, как советовал Фриц.

Сейчас (вернувшись из поездки) я чувствую, что со мной произошло что-то чрезвычайно важное, необычное, значительное.

Я чувствую, что стал другим. Более спокойным, менее суетливым.

Только теперь я начал понимать своих пациентов, застигнутых депрессией. Прежде я мог только предполагать, каково это – быть подавленным. Теперь я знаю. И могу опереться на собственный опыт, чтобы помочь другим, К тому же я решительно пересмотрел свой график и стал работать значительно меньше. Я давно собирался сделать что-нибудь подобное, но все никак не получалось. Зато теперь я снова стал играть в бридж, на который раньше не оставалось времени. Я стал меньше курить. И вдобавок ко всему мне удалось сбросить девять килограммов (чего, как ты знаешь, мне уже давно не мешало бы сделать).

– Ага, перед нами снова непоколебимый оптимист, как сказал бы Альдо!

– Если бы мне предложили сделать так, чтобы той депрессии никогда не было, я бы отказался, ведь любой опыт можно рассматривать как полезное приобретение.

***

Барри Стивенс: «Если радости не бывает без страданий, я готов страдать; я не стану отвергать страдания, чтобы не упустить счастья».

Моя пациентка Дида однажды сказала мне: – Доктор, я прочла в одной английской газете фразу, которую могли бы сказать вы или кто-то, кто с вами близко знаком.

И она протянула мне газету, в которой было напечатано:

 

«ПЛОХИЕ ВЕЩИ ХОРОШИ УЖЕ ТЕМ,

ЧТО МОГЛО БЫТЬ И ХУЖЕ».

 

 

Меня ранит твое раздражение.

Меня ранит твоя печаль.

Меня ранят твои обиды.

Но больнее всего меня ранит

твое молчание...

То, что ты от меня отдаляешься.

То, что скрывается

за каждым твоим «не знаю».

Прямо как в том танго:

Я ищу тебя и никак не найду.

Неужели ты ищешь предлог, чтобы уйти?

Я мог взобраться на самую высокую гору

с твоей помощью.

Без тебя неохота даже играть в прятки,

неохота преодолевать препятствия,

неохота сражаться с твоей гордостью,

неохота стучать в дверь,

ту, что мы оба однажды решили открыть,

а теперь ты закрыла на ключ.

Я не верю в твою растерянность, я верю в твои предрассудки.

Я не верю в твою «свободу», я верю в твою гордость.

Я не верю в твою ненависть, я верю в твое отчаяние.

Я не верю тому, что ты делаешь, я верю твоим чувствам.

Я как тот слепец

из поэмы Рафаэля де Леона,

что плачет и машет платком,

не зная, что поезд

давно отошел от перрона...

Иди же! Открой дверь! Говори! Борись!

Я здесь!

 

 

Клодетт,

 

Единственное, что удивляет меня в истории с самоубийством X, – это твое недоумение.

Ты же сама рассказывала, что X сделал смыс­лом своей жизни буквальное, беспрекословное подчинение родительским установкам, полу­ченным в раннем детстве.

Тема родительских запретов и разрешений – одна из самых хорошо изученных в совре­менной психологии.

Поведенческие установки (на самом деле распоряжения по случаю) обрушиваются на ребенка со всех сторон. Чаще всего неявно в невербальной форме.

Эрик Берн, в свое время предложивший рассматривать Я как сочетание трех возрастов (внутренних Родителя, Взрослого и Ребенка), утверждает, что внутренний Родитель (последняя стадия развития личности, соединение отцовского и материнского начала) ревностно хранит эти установки и в определенных случа­ях напоминает нам о них.

Берн предлагает список из тринадцати «базовых» установок, от которых так или иначе происходят все остальные. Вот они.

 

1. Не будь. Эта установка возникает при появлении на свет нежеланного ребенка. Родители находятся на грани развода, они слишком стары, слишком молоды, слишком бедны или слишком независимы. Речь идет не о нежеланной беременности, а именно о нежеланном рождении.

Для меня разница вполне очевидна. Я всякий раз прихожу в ужас, читая в истории болезни упоминание о «нежеланном рождении» вместо «нежеланной беременности», что вовсе не одно и то же.

2. Не будь собой. Так бывает, если родители хотели ребенка другого пола, с другим цветом кожи, здорового или рассчитывали, что он зай­мет чужое место (ее отца, его матери или умер­шего братишки).

3. Не привязывайся. Как правило, эта уста­новка происходит из неумения родителей справляться с болью. Человек, воспитанный в семье, которая не смогла залечить раны после тяжелой утраты, принимает подобную пове­денческую схему легко и охотно. Так же проис­ходит, если между родственниками не налажен телесный контакт. (Вернувшись из Германии, Сесилия с восторгом рассказывала, что тамош­ние родители, забирая своих отпрысков из детского сада, непременно здороваются с ними за руку.)

4. Не принадлежи. Эта установка тесно свя­зана с предыдущей. Чаще всего это защитный механизм на случай утраты или реакция ребен­ка на социальную изоляцию родителей. У роди­телей нет друзей, они не навещают родственни­ков, не принадлежат ни к каким общественным группам, не состоят в клубах или политических партиях. Семья полностью замыкается в себе.

5. Не расти. Родители превращают ребенка в инструмент для удовлетворения собственной потребности заботиться и защищать. Часто они не могут смириться с формирующейся сексуальностью своего отпрыска. В любом слу­чае ребенка используют, чтобы сделать осмыс­ленным собственное существование.

6. Не будь ребенком. Эта установка противо­положна предыдущей. (Тем не менее одно вовсе не исключает другого. Сочетание двух устано­вок образует еще один запрет: не живи.) В этом случае родители не желают нести ответствен­ность за ребенка. Порой на него стараются сва­лить заботу о младших братьях и сестрах, а то и о собственных матери с отцом, которые сами ведут себя как дети.

7. Ты ничего не умеешь. Родители постоянно унижают ребенка, приводя ему в пример дру­гих детей, взрослых или самих себя, и последо­вательно разрушают его эго.

8. Не будь успешным. Подобная установ­ка исходит от родителей, способных уделять внимание ребенку, только если он болен или несчастен. Ему с ранних лет внушают, как удоб­но быть неудачником.

9. Нет! Такая установка характерна для чересчур нервных и пугливых родителей. Ребенку твердят, что жизнь полна опасностей и все, что в ней есть, сопряжено с чудовищным риском ( в особенности то, что доставляет ему удовольствие).

10. Не требуй внимания. Установка появляется, если родителям «некогда» интересоваться школьными делами ребенка, его друзьями и проблемами. Эти второстепенные вопросы перепоручаются няням и бабушкам или попросту игнорируются. Ребенка вытесняют из жизни семьи («Ступай к себе, у нас важный разговор»).

 

11. Будь безупречен. Так родители пытаются утолить собственное честолюбие. Они требуют отличных оценок, бесконечных спортивных успехов, выдающихся способностей к рисо­ванию, чтобы иметь лишний повод гордиться собой, воспитавшими такого хорошего, умно­го и талантливого малыша. В школе имеют значение только пятерки и двойки. За пер­вые следует награда; за вторые – наказание. На остальные отметки никто не обращает вни­мания. «Что такое четверка? Четверку кто угод­но может получить».

 

12. Не думай. Вариант заповеди «не расти». Родители панически боятся, что их чадо начнет мыслить самостоятельно. Иметь собственное мнение не рекомендуется. Думать о некоторых вещах (сексе, наркотиках, свободе и так далее) категорически запрещено. У этой установки есть несколько уровней, от низшего: «думай не об этом, а о чем следует» до самого высокого: «не думай вовсе».

 

13 Не чувствуй. Такие родители боятся эмоций вообще или какойто определенной эмоции, чаще всего печали, боли или даже радости.

И у этого запрета есть несколько вариантов:

«не чувствуй ничего»;

«не чувствуй боли»;

«чувствуй не то, что чувствуешь, а то, что я тебе велю».

 

Уж не знаю, издержки ли это моей профес­сии или последняя установка встречается чаще других, но именно она доставляет мне больше всего хлопот. Мне каждый день приходится с ней бороться.

Предложенный Берном список, вне всякого сомнения, не полон, и мучения, которым роди­тели подвергают своих отпрысков, поистине не знают границ; впрочем, и тринадцати уста­новлений вполне достаточно.

 

Все эти установки «внушаются» детям с пер­вых дней жизни прямо или косвенно, с помо­щью слов и жестов, поощрений и запретов, и самую первую установку мы даем, выбирая новорожденному имя.

В результате к восьми годам ребенок имеет четкие представления о том, чего от него хотят. Ребенку (и взрослому) необходимо нравить­ся, необходимо чувствовать, что его любят и ценят. А для этого, согласно родительским вну­шениям, нужно выполнять правила.

Полученные в детстве установки и соб­ственный опыт диктуют нам своеобразный сценарий нашей собственной жизни, в основе которого лежат самые ранние переживания.

Таких сценариев существует великое мно­жество, и все они отличаются длиной, жан­ровой формой, глубиной и прочими призна­ками.

Есть драматические сценарии с чудовища­ми, погонями и злодействами.

Бывают сценарии стандартные: женить­ба, хорошая работа, двое детишек (мальчик и девочка) и тихая смерть в своей постели.

Встречаются сценарии трагические, пол­ные страданий, боли, потерь, безумия, кото­рые довольно часто кончаются самоубийством (в полном соответствии с установкой «не живи»).

Мы покидаем детство с неплохо написан­ной и почти законченной пьесой под мышкой и отправляемся на поиски актеров, чтобы уст­роить представление (помнишь, мы говорили о психологических играх?).

 

Выходит, мы настолько могущественны, чтобы целиком и полностью определять свою судьбу?

Едва ли.

И все же само наличие сценария позволяет с некоторой долей вероятности определить наше будущее. Чтобы играть в таких пьесах, нужно обладать творческим предвидением.

Что такое творческое предвидение?

 

* * *

Проснувшись спозаранку, Хуан подходит к окну. На той стороне улицы расположен банк «Пропавший Кредит Лтд.», в котором лежат деньги нашего героя. Внезапно Хуан замечает пятно грязи на сверкающем стекле офисно­го фасада и ни с того ни с сего думает: «А ведь банк то вот-вот лопнет».

Ведомый своим предчувствием, он выбегает на улицу и занимает выгодную позицию у две­рей банка, чтобы попасть в него сразу после открытия и забрать сбережения.

Тут появляется Пепе из соседнего квартала.

– Как дела, Хуан?

– Отлично. А ты как поживаешь?

– Что ты здесь делаешь в такую рань?

– Жду, когда откроют.

– Налоги будешь платить?

– Нет, хочу закрыть счет.

– Это еще зачем?

– Да я и сам не знаю, откровенно говоря, что это мне в голову взбрело, просто стекло было грязное. Видишь? Вот я и подумал: а стоит ли рисковать?

Пепе, сам клиент «Пропавшего Кредита», думает: «А ведь он прав. Действительно, к чему рисковать?» И занимает очередь за Хуаном...

Мимо проходит донья Мария.

– Доброе утро, дон Пепе, как дела?

– Да вот, донья Мария... Ждем, когда банк откроется.

– А почему так рано?

– Мы с Хуаном собираемся забрать наши вклады. Знаете, это слишком рискованно. К тому же у них окно грязное.

Донья Мария пропускает пассаж об окне мимо ушей. Она расслышала только слово «рискованно». Теперь в очереди стоят трое.

Опустим ненужные подробности. К десяти утра очередь окружает здание банка двойным кольцом. Весь квартал собрался выручать свои деньги.

Разумеется, в банке недостаточно наличных, чтобы удовлетворить требования каждого кли­ента. В полдень к встревоженной толпе выхо­дит управляющий:

– Мы закрываемся до двух часов дня, чтобы изыскать дополнительные фонды в главном офисе. Пожалуйста, не беспокойтесь.

Люди слышат: «Ждать... Изыскивать фонды... Не беспокойтесь...» Все как один начинают нервничать. Вкладчики громко требуют вер­нуть деньги, заявляют, что не могут ждать. Перед банком собираются газетчики, приезжа­ет телевидение. Репортеры спешат запечатлеть «бедных стариков», которых лишают послед­них сбережений.

На следующий день газеты, телевидение и радио сообщают неслыханную новость:

«Скандал на пороге "Пропавшего Кредита Лтд."». Репортажи делают из происшествия настоя­щую сенсацию. На подступах к банку собира­ется толпа взбешенных граждан, которые тре­буют назад свои накопления.

Катастрофа неизбежна...

Проходят два дня. Хуан разворачивает утреннюю газету и читает: «Банк "Пропавший Кредит Лтд." находится на грани банкротства. Ходят упорные слухи о его скором закрытии». Хуан откладывает газету и с довольным видом произносит: «Я так и знал».

Это и есть творческое предвидение.

Обыкновенное предчувствие способно при­вести в действие механизм собственной реали­зации. Никак не связанные друг с другом собы­тия внезапно приобретают зловещий смысл. Допустим, астролог говорит, что мне следует ждать беды от человека со светлыми волосами. Выйдя на улицу, я начинаю тревожно озирать­ся, ища глазами мрачного блондина. И, разуме­ется, тут же его нахожу. В этом можно даже не сомневаться. А если подходящий блондин вов­ремя не подворачивается, я пускаюсь на поис­ки злоумышленника среди светловолосых зна­комых, пока один из них не заявляет без оби­няков:

– Я сыт по горло твоими подозрениями; почему бы тебе не отправиться ко всем чертям?

– Ага! Недаром ты блондин!

Творческое предвидение – обоюдоострое оружие. Это замечательный способ добить­ся того, чего я действительно хочу. И не менее замечательный способ сделать так, чтобы я никогда этого не получил.

 

Вернемся к сценариям.

Каждый из нас должен отдавать себе отчет в существовании своего сценария, уметь распо­знавать и расшифровывать его; отличать насто­ящие достижения и провалы от сцен пьесы, в которой нам приходится играть.

Это лишь первый шаг.

Затем нужно сломать сценарий, раз и на­всегда разрушить заданную последователь­ность событий. И лишь потом, если у нас все же не пропала охота сыграть пьесу (назовем ее проектом), написать новую, по своему вкусу, исходя из собственных желаний и воз­можностей.

Только писать лучше карандашом, чтобы можно было стереть неудачное место.

А главное, не нужно бояться порвать ста­рую пьесу и начать новую, пьесу о моей жизни, моей личности и моих переживаниях в дан­ный момент.

 

 

Дружок,

 

Я не очень-то верю в достижение целей.

Это слово ассоциируется у меня с прибыти­ем в пункт назначения... А дальше что? Конец...

Я бы предпочел говорить о намерениях.

Наши намерения – я не говорю о добро­вольных ограничениях – помогают нам доби­ваться того, чего мы хотим, по-настоящему хотим. Многие беды случаются с нами именно тогда, когда мы забываем о своих намерени­ях, перестаем понимать, к чему в действитель­ности стремимся, для чего поступаем так, а не иначе.

Можно выделить три основные разновид­ности человеческого поведения в зависимости от порождающих его устремлений:

1) изменить другого;

2) изменить самого себя;

3) зафиксировать определенное событие или ситуацию.

 

Итак, есть три типа поведения: аллопласти­ка, автопластика и описание. Другого не дано. Полагаю, нет нужды пояснять, что речь о более или менее здоровом поведении. Здоровый человек всегда отдает себе отчет в собствен­ных намерениях.

Во время разговора об аллопластике нам волей-неволей придется затронуть тему мани­пуляций.

Мы вечно манипулируем другими!

Когда я стараюсь чего-то от тебя добить­ся, но не прямо, а косвенно, исподтишка, это и есть манипуляция.

 

Я манипулирую, когда говорю: «Мне холод­но» вместо: «Принеси мне свитер».

Я манипулирую, если полагаю, что у тебя должно портиться настроение от того, что у меня самого на душе скверно.

Я манипулирую, когда признаюсь тебе в любви лишь затем, чтобы услышать ответное признание.

Я манипулирую, когда задаю тебе вопрос, заранее не доверяя твоему суждению.

Я манипулирую, если жду, когда ты изме­нишься, вместо того чтобы изменить собствен­ное отношение к тебе.

Я манипулирую, когда обвиняю тебя в мани­пуляциях, отказываясь признать, что я внушае­мый человек и мною легко управлять.

Я манипулирую, когда в общении с другими людьми притворяюсь не тем, каков я есть на самом деле.

 

Так что же... Манипулировать плохо?

Само по себе это не плохо и не хорошо. Порой это может сработать.

Все зависит от личности манипулятора.

Если речь идет о по-настоящему близких, благотворных для обоих отношениях, об отно­шениях, которыми мы дорожим, к чему тогда манипуляции?

 

Что мы приобретем (кроме возможнос­ти ощутить свою власть), если близкие станут делать то, что мы хотим, лишь потому, что мы их заставили?

Вместо того чтобы попросить гостя остать­ся подольше, мы начинаем притворяться боль­ными и устраиваем целый спектакль. К чему такие усилия?

Если мы, ревнуя любимых, вовсе запретим им общаться с людьми, много ли будет стоить подобная «верность»?

Но, с другой стороны, невозможно дружить со всеми. Мы бываем по-настоящему близки с довольно узким кругом лиц. Более того, разве можно в мире, где мы живем, быть предельно откровенным с первым встречным? Разумеется, нельзя!

 

Несколько лет назад, в пятницу вечером, мы с Перлой сидели в баре на улице Коррьентес.

Внезапно я понял, что уже девять часов, и вспомнил, что обещал позвонить пациенту. Я спросил у официанта:

– Скажите, у вас телефон для посетителей?

– Нет, сеньор.

– А где-нибудь поблизости есть телефон?

– В четырех кварталах отсюда, но он не работает.

– А за стойкой у вас нет телефона?

– Есть, но хозяин запретил давать его кли­ентам.

– Что ж, спасибо.

Я встал из-за стола и направился к стойке, на ходу размышляя, как бы получить доступ к телефону. И тут меня осенило! Я достал свою визитную карточку.

– Добрый вечер, сеньор. Видите ли, я врач, – я положил карточку на барную стой­ку, – и мне нужно срочно позвонить. Это очень важно. Вы не могли бы позволить мне сделать звонок?

Это была чистой воды манипуляция.

– Телефон не работает!

– Позвольте, я попробую.

Скорчив недовольную физиономию, бар­мен полез под прилавок за телефоном, украд­кой (как я потом догадался) нажав на рычажок, чтобы переключить линию.

Я поднял трубку и, разумеется, обнаружил, что телефон не работает.

Наградив бармена полным ненависти взгля­дом и саркастически пробормотав «Вы очень любезны» (на что тот и бровью не повел), я раз­вернулся и направился к своему столику...

Однако до стола я не дошел. Не успел я сде­лать и пяти шагов, как раздался телефонный звонок. Обернувшись, я понял, что звук идет от барной стойки. Мне все стало ясно. Я решил вернуться.

Бармена на месте не было. Я поискал его глазами. Оказалось, бедолага говорил по теле­фону, забившись под прилавок.

Я принялся ждать, опираясь на стойку.

Мне хотелось наговорить негодяю грубо­стей.

Врезать ему табуреткой по голове. Доходчиво объяснить ему, что он полный кретин.

Но, как только бармен вылез из-под прилав­ка и уставился на меня испуганно и мрачно, я вспомнил о своем намерении, о своем изначальном намерении позвонить...

Я заставил себя улыбнуться и с самым иди­отским видом воскликнул:

– Какая удача! Он как раз заработал. Теперь вы не могли бы позволить...

Отступать ему было некуда...

– Конечно, доктор. Прошу вас...

Это была манипуляция?

А как же! Еще какая манипуляция!

Вот это я называю: не забывать о своих намерениях.

 

 

Клаудия,

 

У каждого из нас есть своя трагическая история.

Она складывается из «чудовищных» про­исшествий, которые нам довелось пережить, педантично рассортированных, непомер­но раздутых и аккуратно заархивированных, чтобы оправдывать наши неудачи и пора­жения.

Эрик Берн называет людей, которые доро­жат своими трагическими историями, «кале­ками».

Игру в «калеку» символизирует унылый тип в застиранной майке, угрюмо бубнящий себе под нос: «Чего же вы хотите от калеки?»

Кто из нас не играл хоть раз в жизни в та­кую игру?

У кого из нас не припасена достойная «тра­гедия», убедительное объяснение тому, отчего мы не справились с возложенными на нас обя­занностями?

Мне как терапевту не раз приходилось вырывать у калек их костыли.

– Чего же вы от меня хотите...

...если моя мать умерла, когда я был совсем маленьким?

...если я не застал дедушку и бабушку?

...если мой отец алкоголик?

...если я невезучий?

...если я родился в такой бедной семье?

...если я так слаб?

...если я такой вспыльчивый?

...если у меня невроз?

...если мне довелось пережить такую страш­ную трагедию?

 

Я научился правильно воспринимать «тра­гические истории», когда занимался с Альмой.

Альма (умная, проницательная, образо­ванная, сдержанная, добрая, чувствительная, нежная мать и творческая личность) была, вне всякого сомнения, лучшим партнером, с кото­рым мне когда-либо доводилось работать. С тех пор как мы познакомились (и выбрали друг друга), она три раза в год по выходным приез­жает на тренинги.

Во время одного из таких сеансов я впервые смог наблюдать пациента, который прикинул­ся калекой.

С тех пор я выслушал сотни трагических историй, центральное место среди которых занимает моя собственная. Моя трагическая история.

Я тебе не рассказывал?

 

Я младший из двух сыновей представи­телей низшей категории среднего класса. Когда я родился, семья переживала затяжной финансовый кризис, который самым пагуб­ным образом повлиял на все мое детство. Я всегда подозревал, что родители хотели девочку и мое рождение их разочаровало. Мой брат, старше меня на четыре года, очень плохо ел, и потому меня закармливали с утра до вечера. Я был «очаровательным» толстым карапузом, который так и остался «толстя­ком» и в детском саду, и в школе, и в подрос­тковом возрасте. В четыре года я перенес тяжелейший бронхит. С тех пор у меня часто случались астматические приступы, не по­зволявшие мне заниматься спортом или просто подолгу играть с ребятами на улице. Мой отец, сколько я себя помню, работал от зари до зари, почти без выходных. А зачастую и без отпуска. Мы никогда не гуляли вдвоем. Не смотрели футбол, не катались на вело­сипедах, не ходили в походы. Помню, один раз нас с братом повели в цирк, потом еще пару раз на карусели и все. Время – деньги. Мать все время тряслась над нами. Ей поза­рез нужно было знать о нас все. Разве можно иметь секреты от мамочки? В свободное от слежки за нами время она стряпала, ходила на рынок, чтобы купить дешевых продуктов и выгадать хотя бы песо, или в сотый раз поли­ровала ручки кухонных шкафов. Родители ни разу не сели вместе с нами на диван пого­ворить о сексе, о том, как трудна жизнь, или о неразрешимой загадке смерти. Мой брат рос очень слабенький, все материнское вни­мание доставалось ему, а мне казалось, что у меня украли права и привилегии младшего сына. Мне с ранних лет приходилось быть сильным, решительным, выносливым, непо­корным, сумасбродным. В нашей семье были в почете своеобразные методы воспитания: у отца вопли и крепкая брань, у матери – уловки и обвинения. В четырнадцать лет я пошел работать. Я был посыльным в одной конторе, помощником в лавке, таксистом и при этом старался не запускать учебу. Я тор­говал носками вразнос. Я обходил чужие дома, предлагая путевки в санаторий. Мне довелось побывать паяцем, фокусником, про­давцом и страховым агентом. Я торговал кон­спектами университетских лекций, сумками, мужскими костюмами и бытовой химией. Я работал на «скорой» и в психиатрической клинике. Я принимал пациентов на дому, а когда с деньгами стало совсем туго, бросил на время любимое дело, чтобы заняться про­дажей спортивного инвентаря. Помню, когда мне было пятнадцать лет...

Я мог бы продолжать сколько угодно...

Чего же вы от меня хотите после всего, что мне довелось пережить?

Все, что я рассказал, более-менее соответ­ствует истине, но, несмотря на это, я вовсе не чувствую себя несчастным калекой. Пережив все, о чем я поведал, и бог знает сколько еще, я стал тем, кем я стал, и добился того, чего добился. Это вовсе не означает, что у меня не было никаких трагедий. Все мои успехи стали возможны лишь благодаря пережитому. Моя трагическая история помогла мне стать собой.

Я сотни раз пересказывал ее другим и время от времени напоминаю самому себе, если у меня подходящее настроение. На самом деле она не такая уж трагическая и, если по-честно­му, не совсем история (в конечном итоге все дело в том, как ее преподнести).

Можно ли рассказать о моей юности по-дру­гому?

Можно, если признать меня «избранным».

Ты, конечно, спросишь, почему меня надо признать таковым.

Что ж, сейчас я впервые готов ответить на одно из твоих «почему».

Я избранный, потому что у меня чудесные родители.

Я избранный, потому что появился на свет в удивительной, огромной любви, какой я никогда больше не встречал и не думаю, что встречу.

Я избранный, потому что нехватка денег в моей семье с лихвой восполнялась родитель­ской заботой.

Я избранный, потому что мать с отцом дали мне все, что могли.

Я избранный, ибо мне от рождения доста­лись сообразительность, чувствительность и интуиция, столь необходимые в деле, которому я себя посвятил.

Я избранный, потому что никогда не знал голода, холода и тяжелых недугов.

Я избранный, потому что совсем недавно воссоединился со своим братом и мы решили больше не расставаться.

Я избранный, поскольку нашел свое призва­ние и получаю деньги за то, что мне по-настоя­щему нравится.

Я избранный, потому что к тридцати шести годам успел познать множество разнообраз­ных ощущений и повстречать немало прекрас­ных людей.

Я избранный, поскольку добился почти всего, чего хотел, не прилагая титанических усилий.

Я избранный, потому что у меня есть дом, о котором я мечтал всю жизнь.

Я избранный, потому что еще способен влюбляться.

Я избранный, потому что люблю и любим.

Я избранный, ибо, хоть мне и не всегда уда­ется делать то, что хочу, я могу позволить себе не делать того, чего не хочу

А главное, я избранный, потому что я отец двоих детей.

Я – это я.

Избранный!

 

 

Клаудия,

 

Я, право, не знаю.

Где найти слова, чтобы описать столь интимный опыт, как участие в тренинге?

Я бы назвал это тренировкой эмоций. Однако, строго говоря, это вид групповой терапии: от десяти до тридцати человек соби­раются по выходным под присмотром двух или больше терапевтов (обычно их быва­ет трое или четверо), чтобы познать себя и научиться выстраивать отношения между собой.

Что происходит во время тренингов? Как они протекают?

У каждого занятия есть свои особенности, и мне остается лишь посоветовать тебе как-нибудь попробовать самой.

Гештальттерапия делает упор на сочетании слов и движений, обсуждении конкретных проблем и совместных фантазиях, упражнени­ях и драматических сценках.

Цель таких занятий – развитие понимания (чувств, эмоций, интуиции, воображения).

Приблизительно год назад Патрисия, кото­рая теперь сама стала психологом, в порядке эксперимента посетила такой тренинг, а потом описала его в своем дипломе.

Наверное, нужно предоставить Патрисии возможность рассказать о своих впечатлениях самой:

 

Я сложила вещи в сумку, следуя инструкциям Хорхе: взять удобную одежду, подушку и плед. Это напоминало сборы в путешествие. Занятия проходили дома у Хорхе, моего психотерапев­та. В симпатичном коттедже в Аэдо.

Когда я приехала, все уже были в сборе (по крайней мере мне так показалось) и сиде­ли прямо на полу, среди пледов и подушек. На меня смотрело множество глаз, в комнате было очень жарко, и я отчаянно трусила. Однако, устроившись на полу, я тотчас же успокоилась. В комнате царила почти мистическая атмосфе­ра. Музыка зазвучала громче, и нам дали первое задание: «Смотрите друг на друга, и пусть дру­гие смотрят на вас».

Все так просто...

Но по мере того, как мы переглядывались друг с другом, все казалось уже не таким прос­тым. Иногда я чувствовала на себе чьето вни­мание. Иногда мой взор словно бросался вдо­гонку за взглядом, который ускользал от него. Неужели я тоже избегаю чужих взглядов?

Затем пришло время знакомства: «Анкетные данные можно оставить при себе. Не важно, чем вы зарабатываете на жизнь, сколько вам лет, какое положение вы занимаете и сколько денег на ваших банковских счетах. Расскажите, что вы сами собой представляете».

Чтобы представиться, мы должны были выходить на середину комнаты. По списку никого не вызывали. Каждый брал слово по желанию.

Мне вдруг снова стало страшно. «Страх сцены», как сказал бы Перлз. Я уже было поду­мала, что так и не решусь. Вся моя робость, побежденная и загнанная глубоко внутрь, вне­запно вырвалась наружу. И тут я с удивлением поняла, что встаю и делаю шаг вперед. Я все же смогла. Моими первыми словами были: «Во мне есть понемногу от каждого из вас...»

Я не кривила душой. Просто призналась себе в том, о чем уже давно догадывалась: со мной творится то же, что и с другими.

Нас объединяет то, что все мы люди (в самом прямом смысле этого слова).

Не знаю, что больше объединяло нашу груп­пу: сходство или различия. Скорее всего, и то и другое.

Мы снова расселись на полу. Терапевты показали нам особые упражнения для пости­жения собственных чувств. Сначала мы стара­лись ощутить, как наши легкие наполняются воздухом. Удивительное дело! В день мы дела­ем около тысячи пятисот вдохов и выдохов, но прежде я никогда не задумывалась о движении воздуха в моих собственных бронхах и лег­ких. Я заново открывала для себя слух, обоня­ние, вкус и тактильные ощущения, по-новому ощущала свой организм, со всеми его выступа­ми и потайными уголками, тканями и темпера­турой...

Происходящее меня удивляло и немного смущало. Вскоре первое занятие кончилось. Нам предложили разойтись по домам, чтобы как следует отдохнуть. Задание на вечер гла­сило: «Как можно меньше говорить до самого утра». Таким образом нам помогали наладить контакт с самими собой, понять свой мир, как говорил Перлз. И мне это удалось. Никогда пре­жде я не осознавала себя с такой ясностью.

Встретившись наутро, мы сердечно попри­ветствовали друг друга. Для первого упражне­ния нам пришлось разбиться на пары: один из участников принимал «закрытую» для окружа­ющего мира позу, а другой должен был заста­вить его раскрыться.

Между нами возникла удивительная бли­зость. Мне нравились прикосновения партне­ра, его запах, исходящее от него тепло. А когда мне удавалось ему помочь, я чувствовала себя по-настоящему счастливой. Перед завтра­ком мы успели сделать еще одно упражнение: нужно было атаковать словом товарищей по группе. Говорить резкости полагалось прямо, лицом к лицу. Нам предстояло оценить свою способность к агрессии. Ведущие проси­ли нас злиться по-настоящему, смотреть на партнеров с неподдельной яростью, без оби­няков высказываться обо всем, что нам в них не нравится.

Вскоре атмосфера в комнате стала накалять­ся, никто уже не стеснялся и не сдерживал себя. Тем временем терапевты записывали слова, которые использовал в гневе каждый из нас.

За завтраком нам раздали списки наших ругательств, и никто не поверил, что с его губ и вправду срывались такие чудовищные слова.

Не уставая удивляться, мы открывали неиз­вестные стороны своей натуры, загнанные внутрь, глубоко замаскированные из страха не найти признания у окружающих. Мы учились принимать эти свойства и отвечать за них.

Потом мы все вместе фантазировали. Я как будто пришла на экскурсию в воображае­мый музей своей жизни. В нем были выставле­ны все самые важные вещи, которые со мной когдалибо случались, а среди них – нерешен­ные проблемы, которые, согласно философии гештальта, делают наше поведение неадекват­ным. В конце занятий мы обсудили свои фанта­зии. Здорово было смотреть, как мои товарищи по группе узнают о себе что-то новое.

Мне казалось, что все вокруг чувствуют то же, что и я.

Каждый из нас трудился, боролся, без уста­ли изучал самого себя, стремясь избавиться от незавершенного гештальта, и получал в награду душевное равновесие.

Субботним вечером мы получили очеред­ное задание: бродить с закрытыми глазами, общаться между собой, не зная, кто есть кто. Комната погрузилась в темноту; мы протягива­ли друг другу руки, гладили их, сплетали паль­цы. Потом мы расселись на одеялах и долго ощупывали друг друга, стараясь догадаться, кто перед нами. Надо было узнать как можно боль­ше товарищей. Наши соприкосновения приво­дили меня в восторг, я чувствовала себя живой, нужной. Вокруг меня образовался целый лаби­ринт из переплетенных рук и ног. Мне было легко и весело. Хотелось поделиться своим теп­лом и нежностью со всеми.

Так завершились субботние занятия. Я вали­лась с ног от усталости, но все равно была счас­тлива. Я любила всех, кто меня окружал.

В воскресенье я проснулась с очень стран­ным ощущением. Тренинг кончался, а меня обуревали противоречивые чувства: радость от того, что можно провести еще один день с новыми друзьями, и сожаление, что скоро при­дется расставаться.

В восемь часов начался последний этап занятий. Мы встали в круг, обнялись за плечи и принялись легонько покачиваться из стороны в сторону. Хорхе произнес прощальную речь. Он повторил слова, которыми начал наш тре­нинг, и добавил, что мы должны попрощаться навсегда, словно никогда больше не увидимся: тем радостнее будет новая встреча.

Мы попрощались... и я уехала.

Дома, лежа в постели, я все еще слышала голоса друзей, видела их лица и чувствовала их прикосновения.

На следующий день было очень тяжело. Люди, с которыми я провела выходные, слиш­ком сильно отличались от тех, кто каждый день встречался мне на улице, на работе и вообще в реальной жизни. Я знала, что мне будет не хва­тать простоты, честности и глубины чувств, которые я обрела на занятиях.

А еще я знала, что меня больше никогда не устроит суррогат отношений, на который можно рассчитывать в обыденной жизни.

Впрочем, со временем я поняла, что мои товарищи по тренингу тоже обычные люди, ведущие обыденную жизнь. Просто мы ненадолго получили полную свободу в выражении своих чувств.

Я поняла, что столь близкие (в том смысле, как это понимает Берн) отношения с людьми – мой осознанный выбор и я отвечаю за него.

 

Теперь понимаешь? Тренинг – это возмож­ность взглянуть на себя и окружающий мир с другой стороны. Увидеть свое отражение в бесчисленных зеркалах.

Анибал Сабатини сказал, что подлинные чувства (или счастье, или желанная цель) спря­таны в маленькой комнатке, которая находится перед нами. Достаточно войти и забрать их. Вот мы подходим к двери, поворачиваем ручку (нам известно, что дверь не заперта) и легонь­ко толкаем ее внутрь. Дверь не поддается. Должно быть, что-то заело, решаем мы и тол­каем сильнее. Дверь по-прежнему не открыва­ется. Мы толкаем изо всех сил, но тщетно. Тогда мы зовем на помощь друзей, родных и психо­терапевтов. Наваливаемся все вместе. Дверь не открывается. Мы пробуем вновь и вновь. Мы не оставляем попыток до самой смерти. Толкаем, толкаем, толкаем и ничего не можем понять.

До нас так и не доходит!

Дверь не нужно толкать, ее надо тихонько потянуть на себя.

Тренинг помогает перестать биться в закры­тую дверь.

Теперь ты понимаешь, что это такое?

Вряд ли!

 

 

Вот что мне вчера приснилось.

 

Я нахожусь в каком-то странном месте (вроде сауны). Слева от меня шкафчики. Со мной родители и еще один человек, которого я не знаю (или не помню). Понять, что проис­ходит, довольно сложно, но, кажется, мы ищем гардероб моих родителей. Отец знает, где нахо­дится шкафчик и какой у него номер. Он реши­тельно направляется куда-то, и мы с мамой едва поспеваем за ним. Отец внимательно изучает цифры на дверцах, а я то и дело спрашиваю:

– Это здесь? Ты помнишь номер? Где он может быть?

Отец ныряет в какую-то дверь, и я теряю его из вида. Я спешу следом. Когда я вхожу, отец переодевается в генеральский мундир. Я ниче­го не понимаю: мы с матерью ждали снаружи, пока он искал свой шкафчик. Я набрасываюсь на него:

– Что ты делаешь? Ты что, не знаешь, что мы тебя ждем? С чего ты стал здесь переодеваться? Какой номер у шкафчика?

Я смотрю на отца. Он потерянно глядит на меня снизу вверх. Я продолжаю:

– Ты что, меня не понимаешь? – и вдруг отдаю себе отчет, что он действительно меня не понимает.

Меня охватывает страшная тревога, я падаю на колени и кричу:

– Не понимает! Он меня не понимает!

Я принимаюсь отчаянно рыдать и просыпа­юсь.

Жена пытается успокоить меня. Я плачу, отталкиваю ее. Жена меня не понимает так же, как во сне меня не понимают; и на меня нава­ливается невыносимая боль.

Я безутешно плачу.

 

***

Когда слезы иссякают, становятся ясны две вещи. Первая связана с моим отцом.

...Папа, ты совсем старый. Сколько тебе исполнилось? Семьдесят три? Жаль, что я не говорил тебе этого раньше. Двадцать или трид­цать лет назад! Я люблю тебя, папа. Я люблю тебя с твоим помешательством на работе, с твоей манерой усложнять себе жизнь, с твоим упорным нежеланием одалживаться у других, с твоей мудростью, которой я всегда так вос­хищался и которой, как я понимаю, у тебя на самом деле никогда не было... Я люблю твою доброту, и твою властность, и твою безгранич­ную честность, я люблю тебя за то, что ты так сильно любил маму и нас.

Мне бы так хотелось видеться с тобой по­чаще!

 

Образ отца рассеивается. Я остаюсь наедине с собой.

Меня никто не понимает, а может, я сам не даю возможности другим понять меня или просто не чувствую себя понятым.

Никто меня не понимает. Помоги мне, Фриц.

– Что значит «никто»? Кто это «никто»?

– Родители, жена, брат, друзья.

– Что значит «не понимают»?

– Они меня не поддерживают.

– Следовательно...

– Следовательно, я не могу на них поло­житься.

– А ты хочешь на них положиться?

– Время от времени.

– А ты пробовал?

– Трудно сказать. Иногда мне кажется, что я даже не пытаюсь. Это все равно что требовать у человека гарантии, что «он сможет», прежде чем поверить в него.

– Глупо, не правда ли?

– Глупо просить поддержки?

– Нет, глупо требовать гарантий.

– Вот именно.

– Но ты ведь хочешь не поддержки, а посто­янной опоры.

– Фриц, я слабый человек, правда, очень слабый. Мне надоело, что остальные видят во мне надежную стену.

– Это детские капризы.

– Ну и что? Почему нельзя иногда покап­ризничать?

– Из-за чего остальные видят в тебе эту самую стену?

– Из-за меня...

– Ты сам только что сказал: «Я слабый человек, очень слабый, я устал» – и все в таком духе. Переиначь эту фразу, вставь вме­сто «слабый» «сильный» и послушай, как она звучит теперь.

– Я сильный человек. Правда, очень силь­ный. Мне надоело, что остальные видят во мне слабака.

– Звучит неплохо. Сколько раз в своей жизни ты говорил это другим? Сколько раз ты повторял эту фразу самому себе?

– Много...

– Людям бывает невозможно привыкнуть к радикальным переменам в своих близких. Возможно, если ты перестанешь быть стеной, обнаружишь собственную слабость, не жалу­ясь и не ставя никому условий, дашь «осталь­ным» время привыкнуть, они сумеют под­держать тебя.

– Как глупо. Я боюсь, что такой Хорхе им не понравится. Что такой Хорхе никому не нужен.

Вот оно что! Значит, на самом деле ты не хочешь ни чтобы тебя понимали, ни чтобы тебя любили, ни чтобы принимали. Ты хочешь, чтобы в тебе нуждались.

– Вот что сквернее всего. Меня это ужасно мучает.

– Похоже, ты на пути к спасению.

– Да уж, на пути. На пути вечных склок с самим собой. Со своей жаждой признания.

– Не кори себя. Позволь себе чувствовать так.

– Я хочу, чтобы меня ценили.

– Скажи это кому-нибудь. Одному из «ос­тальных».

– Я хочу, чтобы вы ценили меня, признава­ли и нуждались во мне.

– С кем ты сейчас разговариваешь? К кому обращаешься?

– Не знаю... Ко всем.

– И к пациентам?

– Нет, к ним нет. С ними все наоборот, я хочу, чтобы они не нуждались во мне, не зави­сели от меня. Нет, они здесь ни при чем.

– А кто в таком случае? Кого ты просишь, чтобы тебя ценили?

– Наверное, своего отца.

– Скажи это своему отцу.

– Папа, я хочу, чтобы ты нуждался во мне, ценил меня, признавал меня; а больше всего я хочу, чтобы ты сам сказал мне это. Я знаю, ты говоришь другим, как сильно мной гор­дишься. Но мне, папа, мне ты этого ни разу не говорил. Ты ни разу не принял от меня ничего, что досталось мне не бесплатно или хотя бы не слишком дешево. Ты вообще не умеешь принимать подарки. Сама мысль о том, чтобы в ком-то нуждаться, для тебя невыносима.

– Стань своим отцом.

– (Вместо отца.) Знаешь, что я тебе скажу, сын? В этом мы с тобой очень похожи. Ты такой же, как я. Разве не так?

– Разве не так?

– Так.

– Расскажи отцу, что ты сейчас чувствуешь.

– Папа, жаль, что для тебя уже все кончи­лось. Поздно ждать, что ты придешь и научишь меня принимать. Но для меня еще не все поте­ряно, папа. Я хочу научиться принимать, научиться чувствовать поддержку, быть другом своим детям. Слышишь, папа? Другом. А что касается тебя, то я больше не стану ждать, когда ты примешь мой подарок.

Однажды я прочел замечательные стро­ки о любви, которые легко можно отнести и к «дарению».

 

Сначала я дарю, потому что мне дарят, потом для того, чтобы мне дарили, потом для того, чтобы кто-то принял мой Дар,

а потом просто потому, что мне нравится дарить.

 

Я уже вырос, папа. Я хочу делать тебе подар­ки, потому что мне это нравится. Я не хочу тебя учить, и ты не должен меня учить чему-то.

Как говорит Барри, «это я, твой бывший сын».

 

– Как ты сейчас?

– Я чувствую облегчение, покой и в глубине души совсем легкую печаль.

– Хочешь еще что-нибудь сказать отцу?

– Да. Что я люблю его сильнее прежнего.

– Попрощайся с ним...

– Прощай, папа...

 

***

– Что-нибудь еще?

– Нет. Спасибо, Фриц.

 

 

Клаудия,

 

Помоги подобрать слово.

Довольный?

Цельный?

Удовлетворенный?

Спокойный?

Реализовавший себя?

Красивый?

Кроткий?

Желтый?

Красный?

Безмятежный?

Преодолевший себя?

Нашедший себя?

Единый?

Зрелый?

Взрослый?

Веселый?

Музыкальный?

Хороший?

Непоколебимый?

Сильный?

Любимый?

Единственный?

Я ощущаю себя таким!

На самом деле я все прекрасно знаю: недовольный… Пустой… Неудовлетворенный… Раздражительный… Нереализованный… Ужасный… Беспокойный… Серый… Черный… Нервный… Зажатый… Растерянный… Раздробленный… Незрелый… Инфантильный… Грустный… Молчаливый… Плохой… Робкий… Слабый… Ненавистный…

Один из многих.

 

Несмотря на это,

а может быть, как раз из-за этого

сейчас я чувствую себя Счастливым.

 

 

Клаудия,

Мне часто приходится объяснять пациентам разницу между глаголами «понимать», «пости­гать» и «принимать». Опять я со своей вечной страстью к семантике. (Интересно, что сказал бы по этому поводу Лакан?)

 

Понимать – рассудочное, интеллектуаль­ное действие.

Понимать – значит убедить другого, что твой внутренний компьютер способен рас­шифровывать его послания, или что его дейст­вия достаточно логичны в данной ситуации. Понимать – значит признавать чужое поведе­ние обоснованным.

 

Постигать – значит продвигаться чуть дальше. Компьютер тут бессилен. Зато при­годится наша способность сопереживать. Мы способны почувствовать смысл того, что дру­гие говорят, ошущают или делают.

 

А принимать? Принимать означает отда­вать себе отчет в том, что другие – такие, какие они есть. Даже если мы не способны их понять, порой даже если мы не способны их постичь. Мы едва ли станем доверять тем, кого прини­маем, и вряд ли сможем им посочувствовать, но мы не станем требовать, чтобы они измени­лись.

Теперь стоит задуматься о значении слова неприятие.

Неприятие может быть формой приятия, если мы не требуем от других, чтобы они изме­нили свое поведение.

Мы могли сказать: «Мне не нравится, как ты себя ведешь, меня раздражает твой образ мысли, я не хочу ничего с тобой делить. Уходи, или лучше я сам уйду. Но я не прошу тебя изме­ниться, по крайней мере ради меня, этим тебе меня все равно не удержать. Оставайся таким, какой ты есть, и, если захочешь, попробуй найти того, кто полюбит тебя таким. Я при­нимаю тебя и потому не желаю оставаться с тобой».

Мы не принимаем ближнего, если говорим ему: «Я так сильно тебя люблю! Мы никогда не расстанемся, но тебе придется изменить это, это и еще вон то. Таким, как ты, быть нельзя.

Если ты хочешь, чтобы мы были вместе, сде­лай над собой усилие, постарайся избавиться от таких-то и таких-то черт. И тогда мы будем счастливы вдвоем до скончания века...»

Есть еще одна форма неприятия, кото­рая прикидывается приятием. Она известна в широких кругах как «идеализация».

Мы идеализируем других, потому что не можем их принять. Нет нужды идеализировать того, кого и так принимаешь.

Я не хочу, чтобы ты менялась. По крайней мере ради меня. Я хочу принимать тебя такой, какая ты есть, даже если мы из-за этого расста­немся.

Я предпочел бы, чтобы ты ушла, но не пыта­лась измениться.

Если бы я мог выбирать, я хотел бы, чтобы ты приняла меня и осталась, я хотел бы при­нять тебя и быть рядом с тобой, как сейчас...

Сейчас, когда я пишу тебе, делюсь с тобой своим безумием, мне кажется, что ты рядом, и ты, я надеюсь, ощутишь мое присутствие, когда будешь читать это письмо.

 

 

Клаудия,

 

Сегодня умерла Сара.

Саре было пятьдесят два года.

У нее был рак

С Сарой я познакомился год назад. Она пришла ко мне лечиться от депрессии. За несколько лет до этого у нее удалили опухоль молочной железы. Опухоль оказалась добро­качественной, но Саре все равно требовалось пройти профилактический курс.

Это была удивительная женщина. Мы долго говорили о ее жизни и отношениях с детьми. В конце сеанса Сара заметила, что непремен­но станет одной из моих неудач. Я сказал, что понятия не имею, о чем это она. Сара ответила, что уже была у психотерапевтов, и ни один не сумел ей помочь. Я объяснил, что она никак не может стать моей неудачей; свои поражения мы ждем заранее, а сейчас я ничего подобно­го не жду и не предвижу. Я готов дать Саре все, что смогу, а она может распорядиться этим, как ей заблагорассудится. Вырасти, погубить себя, хорошо провести время или совершить само­убийство. Это ей решать.

Сара удивилась, и мы начали работать.

В течение следующего месяца мы не спеша прошлись по всей Сариной жизни, и я понял, что передо мной человек на редкость здорово­го душевного склада.

Я никак не мог понять, отчего моя пациен­тка так слаба физически. Она принесла мне результаты анализов, вполне нормальные. Через несколько дней я попросил разрешения поговорить с ее сыном.

 

* * *

Родные обманывали Сару. Ее опухоль была злокачественной. Метастазы проникли в тазовые кости, позвоночник, череп и, по всей видимо­сти, в мозг. Надежды на выздоровление не было.

Я заявил, что Сара имеет право знать, что это ее жизнь, и скрывать правду нечестно. Он ответил, что так решили на семейном совете, менять свое решение они не будут и он наде­ется, что я сумею сохранить тайну.

Я сказал, что обманом делу не поможешь, что я не собираюсь скрывать от Сары ее истин­ный диагноз, тем более что в глубине души она наверняка и так его знает. И добавил, что боль­ные всегда догадываются о самом худшем, даже если отрицают это.

Сара перестала ходить на сеансы, должно быть, под давлением мужа и детей.

Иногда она звонила мне, и мы немного бол­тали.

Прошло несколько месяцев.

Три недели назад Сара позвонила мне из больницы. Ее положили на обследование, та­кое уже бывало. Сара попросила навестить ее. Я согласился. Сара была страшно слаба, худа и бледна, ее била дрожь. Я сел на краешек кро­вати, взял ее за руки, и она с силой сжала мои ладони. Сара произнесла, глядя мне в глаза:

– Вы были правы, доктор. Все свои неудачи мы ждем заранее. И на работе, и в жизни.

Она улыбнулась.

– Извините меня, доктор. Мне очень хоте­лось увидеться с вами и сказать это, но я слиш­ком устала, мне нужно поспать.

Я наклонился, поцеловал Сару и вышел из палаты.

 

Сегодня Сара умерла.

Я скорблю о твоей смерти, Сара.

Я счастлив, что мне довелось повстречать тебя.

Я благодарен за то, что ты позвонила мне три недели назад.

Сегодня, Сара, я прощаюсь с тобой навсегда.

 

 

Клодетт,

 

Мы бессильны перед смертью. Возможно, именно поэтому все мы (или почти все) так сильно ее боимся. Мы боимся собственного бессилия.

Мы живем в мире, где главным критерием является успех. Триумфатор, победитель, завоеватель, силач, властитель – вот наши идеалы. Нам внушают их с детства, в кино и по телевизору, со страниц книг и журналов. Мы хотим быть героями в глазах собственных детей: «папа все может», «папа хороший», «папа никогда не ошибается». Одним словом, «папа – супермен».

На этих идеалах мы выросли.

Стали взрослыми. То есть, я хотел сказать, стали старше.

Никто не научил нас принимать собствен­ное бессилие.

Так мы и живем: увиливаем, спорим, ни за что не хотим признавать свою слабость.

 

Допустим, мне не нравится, как ведет себя мой приятель. Я пытаюсь с ним поговорить, но тщетно. Я сознаю собственное бессилие и от этого злюсь еще больше, начинаю кричать.

Разумеется, криками ничего не исправишь. Я лишний раз убеждаюсь в своей слабости. В качестве последнего аргумента я говорю зна­комому что-нибудь очень обидное.

И это не помогает. Он продолжает в том же духе. А я все так же бессилен. Тогда я начи­наю избивать беднягу, все больше разъяряясь от бессилия, и в конце концов убиваю его. Теперь моя слабость становится всеобъемлю­щей... Что же делать?.. Я решаю покончить с собой.

 

Безумие, не правда ли? Вот именно.

А разве не так ведут себя родители, когда хотят наказать детей?

Больницы забиты искалеченными детиш­ками, пострадавшими от жестокости старших. Как это принято называть? «Преподать урок»? «Вправить мозги?»

Как называется уличная ссора, во время которой один из спорщиков выхватыва­ет пистолет и убивает своего противника? «Преступление в невменяемом состоянии?»

Как называют поступок человека, который решает распрощаться с жизнью и выбрасыва­ется из окна? «Акт протеста?»

Не думаю!

Подобные и многие другие дикости, проис­ходящие в нашем мире, становятся результатом неспособности человека обуздать свою сла­бость. Это форма отрицания реальности, неже­лания признавать, что мы не всесильны.

 

Присмотрись к себе.

В следующий раз, когда тебе захочется дать волю гневу (жестокости, ярости, злости), попробуй заглянуть в собственную душу. Воз­можно, все дело в бессилии. И, когда ты най­дешь и поймешь то, что ты не принимаешь и не можешь изменить, попробуй признать, что, возможно, ты просто бессильна сделать это. Бессильна на этот раз и в этих обстоятельствах. Просто прими свое бессилие.

Если это у тебя получится, ты с удивлением обнаружишь, что от гнева не осталось и следа.

Очень часто, если нам удается справиться с гневом, наши оппоненты вдруг начинают к нам прислушиваться. Человеку, которому не нужно тратить все силы на самозащиту, проще находить общий язык с окружающими.

Не следует путать гнев с агрессией.

Опять я со своей семантикой? Что поделать.

 

 

Дорогая Клаудия,

 

Слово «агрессия» происходит от латинского agressio – «атаковать», «нападать», «наступать».

Гнев по латыни bostilluis, что означает «враг», «противник». Гнев тождественен агрес­сии, пока направлен на конкретное лицо. Но не всякую агрессию можно назвать гневом.

Гнев связан с желанием ранить, причинить вред, уничтожить. Он деструктивен.

Несмотря на то что агрессия связана со структурными разрушениями, она бывает конструктивной. Обратимся к словам Перлза: «Во время еды мы режем пищу на куски. Так нам удобнее жевать. С выделением слюны начинается процесс переваривания съеденно­го, который продолжается в желудке. Там пища перетирается и распадается под воздействием едкой хлористоводородной кислоты. Что про­изойдет, если кто-нибудь вздумает отказаться от столь агрессивных действий: резать, кусать, пережевывать, глотать, растворять в кислоте и так далее? Наш организм всего-навсего пере­станет получать питание. Органы пищеваре­ния существуют для того, чтобы выделить из проглоченной пищи полезные элементы».

И самое главное: если мы попытаемся отка­заться от агрессии по отношению к пище, наш организм начнет добывать энергию из самого себя.

Для этого сгодятся наши собственные ткани.

Подобная преобразовательная агрессия – один из механизмов для поддержания в нас жизни. Психический метаболизм воспроизво­дит метаболизм физический.

Порой нам приходится быть агрессивными для блага наших близких: это агрессия, сопря­женная с любовью, благотворная, конструк­тивная.

Как психотерапевт я весьма агрессивен. Подчас жесток

Я бываю жестоким, когда заставляю пациен­та посмотреть в глаза реальности.

Когда говорю вещи, которые могут ранить.

Когда во время психодраматического упражнения могу накричать на своего партне­ра или даже дать ему пощечину.

Когда невольно нарушаю «разумную» дис­танцию между терапевтом и пациентом.

Когда говорю: «Мне скучно с тобой, ты меня утомляешь, не хочу я с тобой заниматься, уходи».

И когда говорю: «Останься, ты мне нравишь­ся, я люблю тебя».

Я бываю жесток с тобой.

Я бываю жесток с самим собой.

Я просто бываю жесток

 

 

Клаудия,

 

Помнишь, мы говорили о проекции и интроекции, которые я назвал защитными меха­низмами, формами псевдоотношений с окру­жающей действительностью, которые по­зволяют избегать контактов с собственным внутренним миром?

Перлз описывает еще один интересный механизм – «ретрофлексию» (на самом деле он говорит о пяти механизмах прерывания контакта: проекции, интроекции, ретрофлек­сии, дефлексии и конфлюэнции).

Допустим, мы с тобой о чем-то спорим. (Такое несложно вообразить, верно?) Один из твоих аргументов привел меня в бешенство. Я закипаю, гнев требует выхода.

Эмоция стремится перерасти в действие.

Предположим, что своим поведением я хочу тебя оскорбить. Но в то же время я чувствую, что очень сильно тебя люблю. Если я не способен причинять тебе боль, потому что люблю тебя, я выстраиваю между нами неви­димую стену, которая сможет тебя защитить от меня.

Мой гнев вырывается наружу, но по пути к тебе натыкается на стену. И тогда – о чудо! – стена превращается в зеркало, и моя соб­ственная ярость оборачивается против меня.

Гнев, который я испытывал по отношению к тебе, обрушивается на меня самого.

Это и есть ретрофлексия: мы обращаем на себя действия, которые хотели совершить по отношению к окружающим. Мы причиня­ем боль себе, чтобы не причинить ее другому, жалеем себя, вместо того чтобы посочувство­вать другому, смотрим на себя, чтобы не гля­деть на других, совершаем попытку самоубий­ства, чтобы избежать убийства.

 

Есть явные и скрытые способы обращения гнева на самого себя. Самые распространенные формы подобной автоагрессии – депрессия и чувство вины.

Как это происходит?

Чувство вины (сознание собственного несо­ответствия чужим ожиданиям) не возникает само по себе. Это ретрофлексия досады.

Если бы всякий раз, чувствуя вину перед кем-нибудь, мы попытались заглянуть в себя, мы непременно обнаружили бы скрытую застаре­лую обиду на этого человека.

Если нам удастся справиться со старой оби­дой («незатянувшейся раной», как говорит Перлз), дать выход скрытым эмоциям, чувство вины моментально улетучится.

Мы можем оставаться огорченными, но уже не будем чувствовать себя виновными.

Занимаясь с пациентами индивидуально, в группах или во время тренингов, я уделяю очень много времени игровым упражнениям, направленным на борьбу с досадой. В супру­жеской жизни или взаимоотношениях отцов и детей старые обиды превращаются в открытые гештальты, препятствующие естественному развитию эмоций.

В общении с детьми мы совершаем (и будем совершать) непоправимые ошибки. И все же в отличие от собственных отцов и дедов нынеш­нее поколение родителей признало за детьми право на бунт. Мы не заставляем их прибегать к ретрофлексии гнева.

Возможно, право бунтовать спасет наших детей от нас.

В процессе воспитания от ошибок не застра­хован никто. Мне часто приходится повторять, что «воспитатель не может быть демократом». Воспитывать – значит давить. Обучая ребенка пользоваться уборной, я заведомо лишаю его комфорта.

Воспитание порой напоминает приручение.

Чем это обернется в действительности? Повзрослев, наши дети пойдут жаловаться на нас психотерапевтам?

Вполне возможно.

Но в этом, на мой взгляд, нет ничего страш­ного.

Все мы невольно причиняем детям вред, и единственный способ исправить такое поло­жение (наряду с гарантией права на бунт) – компенсировать его. Это все, что мы можем сделать.

Что значит компенсировать?

Любить детей, сделать так, чтобы они чувст­вовали нашу любовь, и – почему бы и нет? – баловать их время от времени.

 

 

Милая Клаудия,

 

Все прочитанные книги пошли мне на пользу.

Открыть книгу – все равно что отправить­ся в путь. Путешествия бывают увлекательные, утомительные, легкие и мучительные. Одни дороги приводят нас в удивительно прекрас­ные места, другие вообще никуда не приводят.

Любая книга – дверь в новый мир. Их вели­кое множество, все они разные, многие полны поразительных вещей, с нетерпением жду­щих, когда их обнаружат. Бывают миры вполне заурядные, где все одинаковое, скучное и без оттенков. На одни достаточно мельком бро­сить взгляд, в другие захочется возвращаться снова и снова.

Чтение книг в чем-то сродни новым зна­комствам. Одни люди завоевывают наши серд­ца с первого взгляда. Другие кажутся совершен­но неинтересными, и мы начинаем их ценить лишь после более пристального знакомства. Бывают люди утонченные и сложные. Одни знакомства обогащают нас, другие не дают нам почти ничего. Бывают и поистине счастливые встречи, которые преображают нашу жизнь.

Если бы меня попросили составить список книг, повлиявших на мою судьбу, он выглядел бы приблизительно так

 

Первая и последняя свобода Джидду Кришнамурти.

Книга об Оно Георга Гроддека.

Заметки для себя Хью Пратера.

Внутри и вне помойного ведра Фрица Перлза.

Маленький принц Антуана де СентЭкзюпери.

Не подталкивай реку, она течет сама Барри Стивенса.

Старик и море Эрнеста Хемингуэя.

Гешталътподход Фрица Перлза.

Дивный новый мир Олдоса Хаксли.

Что мы говорим, сказав привет? Эрика Берна.

Жить, любить, учиться Лео Бускальи. Дэмиан Германа Гессе.

Процесс становления личности Карла Роджерса.

Творческий процесс Йозефа Цинкера.

Скотный двор Джорджа Оруэлла.

Поучения дона Хуана Карлоса Кастаньеды.

Игры, в которые играют люди Эрика Берна.

Иметь или быть Эрика Фромма.

Слияние голосов Антонио Порчиа.

Круглый дом Адрианы Энрикет Шталли.

Сны и реальность Фрица Перлза.

Все как один Вильяма Шульца.

Дао: три сокровища Бхагвана Раджнеша (Ошо).

Слепой пилот и другие рассказы Джованни Папини.

 

Этим книгам принадлежит мое сердце. Я перечитываю их снова и снова и всякий раз получаю огромное удовольствие. Я постоянно рекомендую их и дарю.

Я хочу попросить тебя об одолжении. Мне бы очень хотелось, чтобы ты прочла эти книги!

 

 

Клаудия,

 

Перечень фундаментальных проблем, вол­нующих человечество, меняется с годами. Не в последнюю очередь благодаря колоссально­му влиянию психологических и философских течений на состояние общества (не говоря уже о взглядах индивидов).

В первые десятилетия двадцатого века, когда Фрейд создавал свою теорию психо­анализа, перед человечеством остро стояла проблема ущемленной сексуальности. Не слу­чайно психоанализ увязывает психические нарушения с сексуальной сферой и соотноше­нием в человеке сексуального и несексуального. В результате Фрейду пришлось чудовищным образом расширить рамки сексуальности, чтобы увязать с концепцией либидо любую психическую энергию, так или иначе связан­ную с полом.

На протяжении следующего десятилетия (до начала сороковых) на первый план выступили вопросы гуманизма (не в последнюю очередь благодаря фрейдистской теории), и внимание общества сосредоточилось на проблеме подчи­нения и вины. Психология и психотерапия не отставали от всеобщих устремлений, и многие терапевты масштаба Отто Ранка отдали долж­ное подобной тематике.

Ранку понадобилось десять лет, чтобы найти ответы на главные вопросы. Но тут подоспе­ли новые: соперничество и вражда (речь идет о послевоенном мире). Человечество в лице Карен Хорни и ее последователей приняло вызов и победило.

В период между пятьдесят пятым и шестьде­сят пятым годами в центре внимания оказалась личность. Человек открыл в себе тщеславие. Пережив упоение властью, после очевидного поражения индустриального общества челове­чество окончательно убедилось в том, что «пот­ребление» (Эрик Фромм) не гарантирует счас­тья. К людям пришло осознание внутренней пустоты. На первый план вышла проблематика обыденного. Ею занимались Роджерс, Фромм и другие.

Как и следовало ожидать, новый этап был реакцией на предыдущий. Человека стали зани­мать вопросы внутренних противоречий, запу­танный мир собственных желаний и чувств.

Тогда-то и пригодился Перлз, выделявший два вида взаимоотношений с окружающей действительностью. Интеллектуальный, логи­ческий, рациональный: думать. И эмоциональ­ный, чувственный, интуитивный: осознавать.

Делая упор на второй путь, гештальттерапия предлагает индивиду развивать способность к восприятию мира без помощи «компьютер­ной» логики.

Психодрама Морено и трансакционный анализ Эрика Берна – это не что иное, как попытка рассказать о том же другими словами.

Вот мы и добрались до восьмидесятых. На мой взгляд, предпочтения человечества снова меняются, и на первый план постепенно выхо­дят вопросы коммуникации.

Это не значит, что сексуальность, соперни­чество или проблема иерархий вовсе переста­ли волновать общество. Однако фундаменталь­ной проблемой, над которой предстоит биться современным психотерапевтам, становится проблема отсутствия коммуникаций (изоляция, ритуалы, самообожание, поверхностность).

Кто знает, быть может, уже появился на свет новый гений, который поможет человечеству решить эту проблему, а пока у нас есть Пишон, Ривьер, Перлз, Морено и Берн.

Что такое коммуникация?

Это возможность наладить контакт с другим. Непохожим на тебя.

Чтобы контактировать, мы должны быть разными. Это различия, а не сходство, позволя­ют нам устанавливать коммуникации.

Как это получается?

Представим, что мы с тобой одинаковые.

Между нами нет никакой разницы, мы в бук­вальном смысле неотличимы друг от друга.

Разве тогда ты сможешь рассказать мне что-то новое, показать мне то, чего я еще не видел? Обогатить меня? Открыть для меня новую жизнь?

В нашей фантазии мы не две отдельные лич­ности, а единое существо. А для коммуникаций нужны двое.

Здесь мы неизбежно затрагиваем тему гра­ниц личности.

Я закрываю глаза и представляю, как ты протягиваешь мне руку, открыв ладонь и рас­топырив пальцы. Я беру твою руку... Между нами проходит граница из нашей собствен­ной кожи.

Эта граница разделяет нас или, наоборот, соединяет?

На первый взгляд разъединяет. Впрочем, мы все равно ближе друг к другу, чем если бы ты находилась в другой комнате.

Разделяет граница соседние страны или сближает их?

Получается парадокс: разделяет и сближает одновременно.

Я немало удивился, когда сообразил, что в испанском языке слово «сегса» означает и наре­чие «около», и существительное «ограда».

Если мы способны провести четкие гра­ницы между собой и другими, если мы готовы строить с ними отношения исходя из наших различий, если мы не вторгаемся в чужой мир и никого не собираемся пускать в свой, если мы знаем, как далеко можно зайти, значит, мы можем установить коммуникации с теми, кто нас окружает.

 

 

Милая,

 

Ровно три года назад я написал тебе первое письмо о своем прадедушке.

Сколько всего произошло с тех пор в твоей жизни, в моей жизни, в нашей жизни!

Я определенно расту.

Я узнал сотни новых вещей, тысячи открыл для себе заново (потому что совсем о них поза­был), миллионы остались для меня неизучен­ными (поскольку я оказался не слишком при­лежным учеником).

Вот что значит расти: узнавать новое, узна­вать заново и оставлять неузнанным.

Несколько месяцев назад, читая сочине­ние биолога Витуса Б. Дрешера, я наткнулся на небольшой абзац, который помог мне понять очень многое. Дрешер утверждает, что, едва появившись на свет, все живые существа рас­тут в головокружительном темпе; постепен­но темп замедляется, и рост сходит на нет. Но больше всего меня поразил тот факт, что в тот самый момент, когда организм перестает расти, начинается процесс старения, сначала очень медленный и практически незаметный, а под конец головокружительный, который прекращается лишь со смертью.

В один момент!

Это значит, что пресловутых зрелости и жизненного расцвета вовсе не существует.

Все живые существа либо растут, либо ста­реют.

И процесс старения необратим!

Человек перестает расти между двадцатью пятью и двадцатью восемью годами и сразу же начинает стареть.

Да я просто развалина!

Я уже успел состариться по меньшей мере на восемь лет.

Однако то, что справедливо для физиоло­гических процессов, должно действовать и в отношении процессов психических, менталь­ных или духовных.

Перестав расти, мы неизбежно стареем.

К счастью, есть одно отличие.

В духовной сфере этот процесс если и не обратим, то его по крайней мере можно оста­новить.

Помнишь старую шутку: «Если в помещении нет выхода, выходи через вход».

Наши души начинают стареть, когда мы перестаем расти, учиться и переучиваться, тянуться ко всему новому, рисковать.

Ничего не поделаешь: мы стареем.

Но секрет вечной молодости в наших руках!

Пока мы растем, старость нам не страшна.

Если мы будем продолжать расти всю жизнь, наш дух никогда не состарится!

 

 

Я пишу тебе у окна.

Идет дождь. С неба падают струи воды, стучат по крышам и растекаются лужами... Я закрываю глаза.

 

Мне всегда хотелось быть водой.

 

***

Я дождевая вода. Я падаю с неба на поля. Ростки, которых я спасаю от жажды, любят меня. Меня любит земля, потому что я делаю ее живой и плодородной. Мне рады люди, которые трудятся на земле и кормятся с нее. Меня терпеть не могут отпускники, что целыми днями валяются на пляже, и бездомные собаки на улицах...

Я вода в пруду. Жду, когда же наконец кому-нибудь понадоблюсь. Во мне купаются животные, и окрестные крестьяне иногда приходят освежиться. Для питья я не гожусь, слишком грязная. Я совсем застоялась.

 

Я слеза ребенка.

Я самое естественное выражение естественных чувств. Знак радости и печали.

 

Я полноводная река.

Пристанище для тысяч рыбешек, воплощение мощи природы, песня леса и пастбища. Мои воды сладки, но, впадая в море, они становятся солеными.

 

Я вода из горного родника, во мне полощут крылья птички, я освежаю усталого путника, мои хрустальные капли горят на солнце. Я – прекрасный символ быстротечности жизни.

 

Иногда я превращаюсь в пар, а иногда в лед.

Я бываю полезной, бесполезной и даже опасной.

Я никогда не притворяюсь.

Я часть, а не целое.

Я множество и единство.

Я не более чем я есть.

Но и не менее.

 

 

Я мог бы писать тебе до конца своих дней...

Я нашел бы, что тебе сказать...

Что рассказать тебе...

Чем с тобой поделиться...

Быть может, возвращаясь к тому, о чем писал прежде, я написал бы прямо противополож­ное...

Я продолжаю расти, и ты могла бы наблю­дать за моим ростом…

В другое время я бы так и поступил... Но теперь...

Теперь я собираюсь проститься с тобой.

С сегодняшней тобой.

Не с тобой вообще.

С той, что читала мои письма.

И так уж повелось...

Я предпочитаю окончательные прощания.

Я всегда прощаюсь навсегда.

Да здравствует многословие!

У этой книги нет конца.

Я завершаю ее тем же, с чего начал три года назад.

Молитвой Фрица Перлза.

В ней заключена главная тайна человечес­ких отношений.

 

Было бы здорово обучить этой молитве всех жителей Земли, чтобы они могли повторять ее все вместе, проникаясь каждым словом, и по­ступать так, как она указывает. И тогда...

 

Наши проблемы,

наши заботы,

тревоги,

разочарования,

страхи,

ненависть,

ссоры,

самые худшие стороны

ИСЧЕЗЛИ БЫ.

 

Фриц в моей интерпретации звучит так

 

Я – это я.

Ты – это ты.

Я пришел в этот мир не для того,

чтобы оправдать все твои ожидания,

и знаю,

ты пришла в этот мир не для того,

чтобы оправдать мои.

Потому что я – это я,

ты – это ты.

Когда мы с тобой встретимся,

это будет прекрасно.

А если, встретившись, мы не встретимся,

что ж, ничего не поделаешь.

 

Спасибо!

Спасибо и прощай...